— Что–нибудь случилось? — спросил князь.

— Ваша светлость, до меня дошли очень странные слухи, — осторожно начал Фудзии.

Князь почему–то почувствовал, как сердце омрачила черная тень. Глядя в лицо самураю, он безмолвно ждал продолжения.

Выражение лица у Фудзии было чрезвычайно смущенное, и все его поведение свидетельствовало о том, что самурай крайне взволнован. Должно быть, ему нелегко было приступить к своему сообщению.

— Так что же это за слухи? — переспросил князь.

— Как бы это сказать… Говорят, Кодзукэноскэ Кира недавно был в гостях у его светлости Янагисавы.

Князь некоторое время молча смотрел на самурая и наконец резко бросил:

— Какое это имеет отношение ко мне? И кто тебе такое рассказал?

— Да тут один человечишко… Такэбаяси об этом деле лучше знает, вы бы его вызвали и порасспросили, ваша светлость.

Шила в мешке не утаишь. В ту ночь один из стражников краем уха слышал начало признания Хаято и, должно быть, не удержался, рассказал кому–то еще. Когда слухи дошли до Фудзии, он, в отличие от Катаоки, не стал особо задумываться по поводу того, сколь пагубно отразятся подобные вести на состоянии духа их господина, и, как подобает верному вассалу, немедленно доложил все, что было ему известно. Князь снова погрузился в угрюмое молчание.

Слухи, бесспорно, были не лишены оснований. Он кое–что знал о тесных отношениях между Кирой и Янагисавой. В то же время, хотя это никогда и не проявлялось в конкретных делах, князь слишком отчетливо ощущал, насколько они с Янагисавой разные по духу люди. Сказать по чести, карьера верховного советника, в которой царедворец всем был обязан своему необыкновенному таланту плыть по течению и чуять, откуда ветер дует, не вызывала у князя иных чувств, кроме презрения. Уж во всяком случае он и помыслить не мог о том, чтобы сблизиться с этим человеком. Он чувствовал также, что спесивый сановник считает его неотесанным мужланом, «деревенским даймё». Они были сделаны из разного теста, что уже само по себе не сулило ничего хорошего, а если принять во внимание то положение, которое в последнее время занимал Кира при всемогущем фаворите, то трудно даже представить, какими неприятностями это чревато. Вот и сейчас, когда князь всей душой стремился добросовестно выполнять свои обязанности в качестве помощника по приему высоких посланцев, разве не встречает он в ответ только беспардонное неуважение, граничащее с бесчестьем, и откровенное издевательство? Нет, мимо такого пройти нельзя!

Придя в беспричинное раздражение, князь воскликнул:

— Позови сюда Тадасити!

Фукуи поднялся с колен и вышел.

Итак, оказывается, Кира — отнюдь не единственный противник. Здесь корни уходят гораздо глубже. Существует как бы два потока. Один представляет идущие из глубины веков традиции самурайской чести. Другой образовался не так давно и вливается в то же речное русло. Он, князь Асано, принадлежит к изначальному древнему потоку, он привержен исконной чистоте, унаследовав от предков убежденность в том, что иначе жить нельзя. Однако новый поток все сильнее захлестывает и размывает старый. Если посмотреть, чем живут люди сегодня, нужно признать, что изнеженность все более вытесняет такие самурайские добродетели, как твердость, непреклонность, честность и неподкупность. Сейчас князь Асано вдруг почувствовал, что неожиданно оказался в том самом месте, где два эти потока соприкасаются, сталкиваются, борются друг с другом.

Волны шумели. Два потока, бурля и вскипая водоворотами, норовили захлестнуть, подмять, уничтожить друг друга. Грохот сталкивающихся валов отдавался эхом в сердце князя.

Терпение… терпение… Следует ли собрать всю волю и смирить сердце, чтобы и далее безропотно выносить унижения? Вот о чем сейчас нужно думать! Стерпеть оскорбление, отступить на шаг и пойти на уступку сейчас означает не просто тот факт, что сам князь уступил в чем–то придворному сановнику. Это значит, что упадок самурайских добродетелей продолжается — сделан шаг еще на одну ступень вниз. Вот как это нужно понимать… Заслышав шуршание шагов по соломенным матам, князь поднял глаза. Явились Тадасити Такэбаяси и Гэнгоэмон Катаока.

Такэбаяси, услышав от старшего самурая о неурочном вызове, опечалился, поняв, что дело плохо, но решил пока что положиться на Катаоку. О том, что довелось ему слушать прошлой ночью от Хаято, Тадасити своему напарнику Каяно так и не рассказал, а стражникам строго–настрого запретил даже упоминать о молодом ронине. На вопрос Катаоки, не мог ли кто–то еще проболтаться, Тадасити ответил отрицательно. Он чувствовал свою ответственность за то, что слухи все же просочились, и оттого на душе у него было тяжело.

Подбодряя Тадасити, Гэнгоэмон упорно твердил, будто пытаясь убедить себя самого:

— Это всего лишь слухи! Я тебе говорю, не похоже, чтобы такое могло быть. Тебе голову задурили, вот и все, а на самом деле все не так…

Фудзии от всего услышанного пришел в смятение. Это была явная оплошность из–за потери бдительности. Как скажутся все эти слухи на состоянии князя, который, при его болезненной правдивости и добропорядочности, особенно чувствителен и уязвим?

Безмолвно предавался он печальным раздумьям. Прежде всего, до какой степени можно верить ронину? Не в силах преодолеть тревоги, Фудзии в конце концов решился доложить господину о случившемся с Тадасити ночью.

— Я ничего такого не помню, — заявил Тадасити, обливаясь холодным потом.

— То есть как, — нахмурился князь, получив совсем не тот ответ, которого он ожидал. — Так ты утверждаешь, что все это ложь? Ты хочешь сказать, что ничего вообще не было?

— Да.

— Однако странно, — сказал князь, испытующе вглядываясь в лица обоих самураев.

Оба, выпрямившись, не дрогнув выдержали грозный взгляд господина.

— Тадасити! — прикрикнул князь.

— Да? — отозвался Тадасити, невольно простершись на татами в покаянной позе. На глазах у него сами собой выступили слезы.

— Ладно уж… — голос князя смягчился, грозный взор, который только что, казалось, готов был пронзить обоих самураев насквозь, слегка посветлел. — Я все понял. Не переживайте так, не стоит. И я тоже уж как–нибудь вытерплю…

Самураи по–прежнему не отрывали лбов от татами, не осмеливаясь взглянуть на господина.

— Вот какие у меня вассалы… — подумал про себя князь.

— Вот какой у нас господин… — подумали самураи. Некоторое время они хранили молчание.

— Вставайте, — наконец сказал князь.

Сдерживая нахлынувшие чувства, самураи поднялись с татами и направились к выходу.

— Гэнгоэмон, Тадасити! — остановил их голос князя.

— Да? — оба снова присели уже в коридоре.

Однако продолжения не последовало. Видимо, князь собирался что–то добавить, но внезапно передумал.

— Нет, ничего… Ладно, можете идти, — сказал он с улыбкой.

Шагая по сумрачному коридору, Гэнгоэмон и Тадасити чувствовали, как тяжесть ложится на сердце и слезы подступают к глазам.

Одно было у них на сердце: «Как нам помочь господину отстоять основы самурайской чести?»

Что же хотел сказать князь, когда остановил в дверях своих верных вассалов? Этого они так и не узнали. Почему–то князь так и не решился вымолвить то, что было у него на уме.

Тем не менее, зная, каково сейчас приходится господину, учитывая его деликатность и ранимость, Гэнгоэмон представлял себе, какие слова князь так и не решился произнести, улавливал их дух. Князь хотел, чтобы вассалы поняли и поддержали его — но в чем именно? Тут догадаться было сложно. Так или иначе, он, очевидно, хотел им сказать: «Прошу, поймите же, что я неспроста поступаю таким образом…»

На следующий день сёгун давал аудиенцию посланникам императора и государя–инока во флигеле Сироки. На столь важную церемонию приглашались все высокопоставленные сановники, начиная с представителей Трех домов и Трех ветвей, все присутствующие в Ставке даймё, а также все вельможи более низких рангов, кого ритуал обязывал прибыть в замок.

«Только бы все кончилось хорошо!» — как молитву, повторял про себя Гэнгоэмон, не смыкая глаз до рассвета.