Хёбу, еще ни разу не видевший Хаято, казалось, всерьез заинтересовался молодым ронином, выспрашивая о нем все подробности, и в заключение попросил Хэйсити привести своего нового знакомца, как только затянется рана.
Дней через пять Хэйсити сумел выполнить просьбу, представив наконец Хаято, который все еще был очень бледен и слаб.
— Побудь пока что у нас на подворье, — только и сказал Хёбу юноше.
15 Кураноскэ Оиси
Первыми вестниками начинающейся бури стали Тодзаэмон Хаями и Сампэй Каяно, доставившие в Ако ночью восемнадцатого числа третьей луны письмо от Гэнгоэмона Катаоки. Покинув Эдо, они всего за четыре с половиной дня покрыли расстояние в сто семьдесят пять ри. Миновав главные ворота, гонцы сразу же направились к дому командора Оиси. С трудом выбравшись из своих паланкинов, бледные, обессиленные, со сбившимися прическами, они тяжело опустились на пол в прихожей. Четверо суток они тряслись в паланкине и теперь были совершенно измочалены после долгого пути.
— Известие чрезвычайной важности… Его милость командор у себя? — вымолвил Тодзаэмон, с трудом переводя дыхание и сверкнув глазами на дежурного самурая. Подозвав двух юнцов–вакато, порученец Оиси помог гонцам пройти в комнату и поудобнее устроиться на татами. По дороге те повторяли одно: «Где командор? Скорее позовите командора!»
Кураноскэ Оиси был уже у себя в спальне, когда ему доложили о прибытии гонцов из Эдо.
— Такая срочность? — сказал он, вставая. — Кто же там прибыл?
— Тодзаэмон Хаями и Сампэй Каяно.
Ты спросил, когда они отправились из Эдо?
— Говорят, четырнадцатого числа.
— Что, четырнадцатого?! — удивленно переспросил Кураноскэ.
Четырнадцатое был как раз тот самый день, когда должна была состояться церемония приема императорских посланцев. Кураноскэ слегка нахмурился.
— Ну, пусть пока отдохнут немного, — сказал он, отпуская порученца.
Оставшись в одиночестве, Кураноскэ надел кимоно и стал завязывать пояс–оби. Лицо его было мрачно. Он еще не знал, что случилось, но чувствовал, как огромная бесформенная черная тень накрывает замок. Сердце его наполнялось острым ощущением беды — казалось, дух ее витал повсюду.
Он вышел в коридор, и сквозь тонкие бумажные стены пахнуло весной. «В такой–то вечер…» — затуманила душу печаль. Вечер и в самом деле выдался чудесный: вешняя истома разливалась в воздухе.
Кураноскэ вошел в приемную спокойный и невозмутимый — с тем видом, с каким всегда представал перед обычными посетителями. Ему сразу же бросилось в глаза, что Хаями и Каяно оба пребывали в каком–то лихорадочном возбуждении. Обоим, должно быть, казалось, что Кураноскэ излишне спокоен. Он сел напротив гонцов на татами. Самураи сидели чинно выпрямившись и положив руки на бедра, но оба не могли сдержать струящихся из глаз слез.
— Я слышал, что вы привезли письмо от Катаоки? — спросил Кураноскэ, делая вид, что не замечает их слез.
Самураи выпрямились. Каяно судорожным движением выхватил из–за пазухи письмо и, положив на циновку, пододвинул к Кураноскэ. Оба самурая пристально следили за пальцами, надорвавшими конверт. Кураноскэ молча погрузился в чтение.
«Посланники Его императорского величества дайнагон Янагихара и тюнагон Такано, а также посланник государя–инока дайнагон Сэйкандзи в дороге чувствовали себя хорошо и одиннадцатого числа сего месяца благополучно прибыли в
Эдо, а двенадцатого числа изволили с кратким визитом явиться в замок. Тринадцатого числа были закончены все приготовления к торжественной церемонии приема, и на следующий день, четырнадцатого, все было готово для приема высоких посланцев в Белом флигеле. Все участники приема прибыли в замок его высочества. Когда все собрались в Сосновой галерее, Кодзукэноскэ Кира неподобающими словами оскорбил его светлость, в ответ на что господин выхватил меч и нанес обидчику ранение. Однако его светлость Кадзикава сумел удержать господина, силой заставив его сдать оружие, так что жизнь Кодзукэноскэ Киры оказалась вне опасности. По высочайшему решению, его светлость Кира был препоручен для ухода заботам его светлости Отомо Оминоками, чем высочайшие распоряжения на его счет и ограничились.
Надзор за нашим, господином был поручен министру правого крыла его светлости князю Тамуре, а усадьба Дэнсо передана на попечение его светлости князя Тода Потоноками.
Поскольку вышеизложенное представляет обстоятельства чрезвычайной важности для всего дома Асано, я счел нужным незамедлительно отрядить Тодзаэмона Хаями и Сампэя Каяно с посланием. Пишу в спешке и потому не имею возможности останавливаться на деталях — они расскажут все подробнее.
Примите к сведению.
Ваш покорнейший слуга.
С почтением.
14.03, вторая половина часа Змеи Гэнгоэмон Такафуса Катаока».
Кураноскэ внимательно прочитал письмо от начала до конца, строчку за строчкой. Лицо его, словно вырезанная из дерева маска, не отражало никаких эмоций.
— Путь был дальний, дело важное, — разлепив плотно сомкнутые губы, обратился он к Хаями и Каяно сочувственным тоном. — Что ж, рассказывайте.
Оба гонца начали было наперебой рассказывать подробности, но впечатление было такое, будто перед ними каменное изваяние бодхисаттвы Дзидзо. Кураноскэ только кивал в ответ и не проронил ни слова. Когда доклад был окончен, он лишь произнес:
— Вот значит, как…
Велев гонцам идти отдыхать, Кураноскэ безмолвно встал и вышел из приемной, задвинув за собой фусума.
Когда порученец, неслышно ступая, явился по вызову, Кураноскэ сидел на татами посреди комнаты.
— Передай всем нашим, что утром объявляется общий сбор, — приказал он.
Когда порученец, выполнив приказание и обойдя всех самураев в замке, вернулся доложить коменданту, из–за перегородки доносилось легкое похрапывание. Приоткрыв фусума, ординарец увидел, что Кураноскэ крепко спит, широко раскинувшись на циновке. «Как бы не простудился!» — подумал про себя верный самурай. Подойдя поближе, он заглянул в лицо спящему и невольно вздрогнул, увидев в тусклом отсвете напольного фонаря на щеке Кураноскэ свежий след от слезы. В сердце самурая закралось смущение, чувство неловкости за непочтительное поведение от того, что он случайно подсмотрел нечто, что вовсе не должен был видеть. Когда он уже собрался тихонько ретироваться, Кураноскэ вдруг широко открыл глаза.
— Тикара спит? — спросил он, будто о чем–то вспомнив. Порученец кивнул в ответ.
— Скажи ему, чтобы пришел разбудить меня, когда все соберутся, — приказал Кураноскэ и, перевернувшись на бок, снова закрыл глаза. Когда порученец, спохватившись, накрыл его накидкой–хаори, с циновки уже опять доносился легкий храп.
Тикара пришел будить отца, когда юкцы–вакато уже открыли ставни и солнечные блики от начищенных лакированных досок террасы играли на бумажных квадратах раздвижных стен–сёдзи.
Юноша смотрел, как отец умывается, следуя раз и навсегда установленному распорядку. Несмотря на молодость в сердце его прочно закрепилось представление о том, что дела рода, которому он служит, превыше всего. Он также вполне отдавал себе отчет, насколько велика ответственность, которую несет на себе отец. На сей раз отец, казалось, слишком старался дать понять, что его поведение ничуть не отличается от обычного.
Кураноскэ не проронил ни слова. Закончив умывание, он вышел на веранду и стал стричь ногти. Ножницы сверкали в белых руках. Над вершинами деревьев расстилалось безоблачное вешнее небо, залитое солнечным сияньем. Под бойкое звяканье металла остриженные ногти падали на землю в саду.
Резко обернувшись, Кураноскэ посмотрел на сына. Тикара никогда раньше не видел у отца такого выражения лица — в нем было что–то мучительное и пугающее.
— Тикара! — позвал он.
— Да? — ответил сын, весь напрягшись.
— Принеси–ка регистр самурайских родов, — сказал Кураноскэ, будто случайно вспомнил о чем–то, подстригая ногти.
Тикара отправился за регистром и вскоре вернулся с объемистой книгой в руках.