— Подожди меня здесь. Я ненадолго, — говорит Си.

Я понимаю ее деликатность и безмерно благодарен Си. Этими словами она вновь подтверждает, что ей не нужны глупые Самцы, которые поодаль тоже пробуют крылья и с вожделением поглядывают на Самок.

— Лети, милая, — говорю я и глажу ее прекрасное лицо антеннами. — Постарайся подняться как можно выше. И не торопись… Ты же знаешь: если Мать не поднимется в высоту, не испытает восторг полета, потомство ее будет тупым и хилым. Она не родит ни одного Мудреца… Лети, Си! Лети, моя хорошая.

Крылья Си распахиваются во всю ширь, приходят в движение.

Я прислоняюсь к огромному валуну, который притащили для постройки дополнительной системы водоотводных каналов, устраиваюсь поудобней. Мне есть о чем подумать, а без Помощников даже для Мудреца это занятие не из легких.

…Осторожное прикосновение антенн возвращает меня из закоулков хитроумного логического построения к действительности.

Это Си. Она усталая и такая счастливая. Все три пары глаз сияют. В них и сейчас отражаются переливы красок, которыми так богато наше небо, все изменения его быстротекущих узоров.

Си решительно упирается крылом в камень — крыло с сухим треском отламывается.

— Помоги мне, — просит она. — Нам пора в дорогу.

И я начинаю обламывать сверкающие в лучах заходящего светила крылья своей возлюбленной. Восхитительные прозрачные крылья, которые больше не нужны молодой Матери и которые мне все равно безмерно жаль. Нам в самом деле пора в дорогу».

— Очень даже неплохо, — сказал я, возвращая Саше тетрадь. И тут же вспомнил признание мальчика: «Будто кто нашептывает…»

«А что если мальчик в самом деле принимал передачи из космоса? — мелькнула сумасшедшая мысль, которую я тут же отбросил. — Почему не я, не пятый-десятый, а именно Саша? И почему именно на этой поляне, а не дома? Абсурд».

После вчерашней ночной грозы — мимолетной, шквалистой, попугавшей не так дождем, как сильным ветром и далеким проблеском молний — в лесу стояла влажная тишь. Голубое утром небо к полудню несколько выгорело. Из-за кустов, будто столб дыма над костром, поднималась прерывистым облачком мошкара.

— Попробуй послать в какой-нибудь журнал, — посоветовал я Саше и отдал ему первые два конверта. — Могут напечатать. Тем более что…

Тут я осекся. Столб «живого дыма» натолкнул меня на невероятную догадку.

— А ну, пошли… Быстро за мной! — почему-то шепотом скомандовал я и двинулся в направлении, откуда поднимался «дым».

Пробравшись сквозь заросли орешника, мы вышли на незнакомую поляну.

С краю ее, среди цветущего зверобоя и неизвестной мне травы с белыми зонтиками соцветий, лежала большая сосна. Кто-то спилил ее зимой, но до конца свое черное дело не довел — так и осталась лесная красавица прикованной изломом к высокому пню. Излом был тонкий, считай, одна кора. В полуметре от пня, прямо под комелем, возвышалась буро-рыжая муравьиная куча. От нее и тянулся в небо «живой дым».

— Помоги мне, — попросил я Сашу, ничего ему пока не объясняя. — Нужна крепкая большая палка. Найди какую-нибудь ветку.

Он метнулся в кусты и через несколько минут притащил суковатый ствол лещины. Ствол был сухой, зимней или даже осенней порубки — кто-то вовсю промышлял в этом лесу.

Один конец его, более или менее ровный, я осторожно подсунул под комель сосны, уперся им в землю — получился рычаг. Затем резко приподнял свободный конец. Что-то затрещало, посыпалась кора, и сосна, скользнув по стволу-рычагу, рухнула в нескольких шагах от муравейника.

— Вот твой Город! — тихо сказал я, отступая. — А это, — я кивнул на поверженную сосну, — Падающий Свод. Согласен?

Саша оторопело молчал.

Потом, ступая как сомнамбула, подошел к рыжему куполу. На нем суетились тысячи муравьев — крылатых и бескрылых. Казалось, что муравейник кипит.

— Все сходится! Смотрите! — воскликнул мальчишка, наклоняясь над муравьиным городом. — Вот и Звездный Корабль!

Он поднял из травы разноцветный аэрозольный баллон, которыми пользуются автолюбители.

На глаза Саши навернулись слезы. О чем он думал в эту минуту, пораженный, как и я, бесконечным многообразием и величием жизни и одновременно подавленный жалкой участью чуть ли не бессмертного «народа», населяющего нашу планету?

«О вы, пьющие нектар мысли в других мирах! — вспомнил я начало обращения-передачи. — Спешим сообщить о себе в год 387 341 после 46 миллионов от первого Медосбора мысли, пока время процветания не сменилось временем упадка и сна разума.

Знайте, что мы есть!»

Не сговариваясь, мы с Сашей повернулись и пошли к поляне, на которой лежали наши велосипеды и где внук сельского почтальона приладил синий ящик № 14 для галактической почты.

Мы вглядывались в траву и ступали предельно осторожно, чтобы ненароком не раздавить Мудреца и его верную Си. Они где-то здесь, рядом. Спешат создать новую семью, заложить новый Город.

Кто знает, быть может, им удастся разорвать порочный Круг своего бытия. Ведь лето только начинается, а до вершины так близко.

Плач в комнате смеха[1]

Магма — пурпурно-сизая, дымящаяся — вдруг охватывает щиколотки ног, обступает со всех сторон, колышется и наползает, корка громоздится поверх расплава, разламывается, сияя вишневым накалом, а со стороны невидимого кратера легко, будто вода, вновь устремляется поток, на который больно смотреть. Магма уже по пояс, поднимается выше, выше… Ждать больше нет сил, невмочь… Он делает глубокий вдох и, чуть изогнувшись, ныряет в огненные глубины… (Это зрительный ряд). Блаженство, ощущение сытости и покоя, умиротворение. Освеженный и счастливый, он выныривает из расплава, делает несколько глотков свежего огня и опять погружается в добела раскаленную магму. Как хорошо!.. Душу переполняет благодарность — бесформенная, безадресная. Спасибо случаю, событию, источнику, всему миру… За то, что мне хорошо… (Это чувственный фон). Мы смотрим, но не видим, слушаем, но не слышим… (Спорадические ассоциативные понятия).

Антон открыл глаза, и его первый экстрасенсуальный сеанс на планете Скупой прервался.

Это было похоже на издевательство. Ибо чувственный фон зеркальников (а ему Антон из всех трех компонентов экстрасенсуальных исследований отдавал предпочтение) все еще клубился в памяти — эдакое розовое облако доброты, благодушия и вселенской эйфории, а сами существа по-прежнему плотным кольцом окружали базу геологов, и в их зловещем посверкивании чудился безмолвный заговор убийц.

Еще более зловещим и непонятным было то обстоятельство, что зеркальники каждый раз проецировали на своих телах изображение жертвы. Теперь на всех огромных дисках светилось лицо Николая Балькарселя — обезображенное смертью, с застывшими в глазах ужасом и непониманием происходящего. Тела зеркальников иногда колебались, и изображение лица как бы оживало — поворачивались глаза, приходили в движение губы…

«Буду улетать — обязательно заберу с собой Фей, — подумал Антон, вспомнив убитую горем жену Балькарселя. Точнее — вдову. — Каждый день видеть в окнах… такое. Любой может спятить».

Антон мысленно вернулся во вчерашний вечер.

Распоряжение срочно отправить его на Скупую поступило некстати, уже в полете, и кораблю-матке пришлось менять вектор нуль-пространственного прыжка. Через два часа Антон вышел из посадочного модуля и подивился, насколько точно первопроходцы назвали планету. Если не считать бурых скал, голо и мертво было здесь. Кое-где поблескивал ледок, вечные сумерки прятали горизонт, а в темно-фиолетовом небе стояла остывающая звезда — холодная и мутная, будто глаз дохлой рыбы.

О трагедии, разыгравшейся здесь, Антон знал немного: несколько месяцев назад в горах погиб при загадочных обстоятельствах молодой геолог Янош Форрест; три дня назад в схватке с зеркальниками погибла кристаллограф Эмилия Нэмуро; Николай Балькарсель, который поспешил ей на помощь, тоже был сожжен зеркальниками — уже на подходе к базе, на глазах у всех и своей жены Фей.