На следующий день Федя в школу не пришел и далее отсутствовал всю неделю. По поселку прошел слух, что родитель Феди, вернувшись со школьного судилища, так отделал непутевого отпрыска, что тот три дня отлеживался на сеновале, а слегка очухавшись, подался в бега.

Новость неприятно уколола Лобанова. Нельзя было не признать, что первопричиной происшествия явились его неуместные забавы на уроках. По прочим предметам Федор имел хоть и призрачные, но тройки. Помучившись угрызениями совести, Сергей решил отправиться на поиски беглого двоечника, но какие-то неотложные дела этому помешали.

А спустя еще несколько дней, задержавшись в школе допоздна и сидя в пустой учительской, Лобанов услышал за окном, где-то в отдалении, пронзительный собачий визг. Визг не утихал, переходя от рыданий к свистящему писку, вспарывал вечернюю деревенскую тишину и выворачивал душу. Оттолкнув бумаги, Сергей поднялся и направился во двор. Когда он сбежал по ступенькам крыльца, страдающий собачий голос смолк, но уже стало ясно, откуда он раздавался. Торопливо обогнув деревянный периметр помойки, Лобанов пробрался тесным проходом между сараями и в последнем отсвете сумерек увидел, что на замусоренном пустырьке, охваченном глухим забором, мелькнули низкорослые тени. До него донеслись приглушенные возгласы: «атас!» и «говорил тебе, не надо…» Две-три тени махнули через забор, но последняя, сгорбленная, с удлиненной каким-то орудием рукой, осталась на месте.

Сделав несколько шагов, Лобанов словно споткнулся. Он услышал непонятные шаркающие звуки и, приглядевшись, увидел небольшое, продолговатое, явно живое тело, которое, ритмично изгибаясь, елозило по земле и, крутясь на одном месте, производило то самое шарканье.

Лобанов узнал сгорбленную фигуру. Федя Косенок стоял над нелепо дергающимся существом, сжимая в правой руке топор. Теперь Лобанов отчетливо понял, что шаркающее и вертящееся — это средних размеров лохматая дворняга, у которой отрублены передние лапы. Задние лапы животного двигались так, будто оно во всю мочь скакало от места казни. Но собака уже никуда скакать не могла. Потеряв голос от болевого шока, она билась в агонии, развозя вокруг себя темное, бесформенное пятно.

Сергей метнулся вперед, одним махом вырвал из рук пацана топор. Федька не собирался бежать, но после такой стремительной атаки попятился. Лобанов сгреб его за ворот поношенной курточки. Федька неожиданно крутанулся, больно прищемил Лобанову пальцы захлестнувшимся воротником, вырвался, отскочил на несколько метров, но не бросился наутек, а ощеренным крысенком рыпнулся навстречу педагогу: — Козел! Не лезь, а то кишки выпущу!

Лобанов на мгновение опешил и тут же почувствовал донесшийся от пацана запах винного перегара.

— Ты что, с ума сошел? Ну-ка немедленно прекрати! Успокойся и прекрати!

В сумеречном свете Федькино лицо показалось Сергею каким-то оплывшим и примятым, словно пластилиновая маска, которую забыли на солнце. Пацан был нешуточно пьян.

— Уйди, падла! — Косенок, покачнувшись, нагнулся и поднял с земли обломок кирпича.

— Ты что творишь? — спросил Сергей почти спокойно. — Чокнулся, что ли? Зачем собаку изувечил?

— Она, с-сука, моих голубей… — просипел Федька. — И ты… гребун тухлый!..

Двоечки ставил, выеживался…

— Не за дело разве ставил? — спросил Сергей, не обращая внимания на матюги.

— За де-ело!.. — передразнил Косенок. — Меня этот бык старый чуть не угробил.

Шары залил, воспитатель… Мамка сунулась, он и ей харю своротил. Я его застрелю, бля!.. И тебя!.. Все вы пра-авильные!..

— Дергай отсюда, — сказал Сергей. В нем клокотала какая-то тошная злоба, но не столько на этого несчастного поганца, сколько на самого себя.

Федька постоял, длинно, тягуче плюнул сквозь зубы под ноги Лобанову, швырнул в сторону кирпич, повернулся и, пошатнувшись, исчез в залегшей между сараями темноте.

Сергей посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на все не затихающую собаку.

Она еще шевелилась, хоть и вяло, будто засыпая. Лобанов, кривясь, подступил к ней, сжался, как перед прыжком в ледяную воду, и, зажмурившись, взмахнул топором… Возле помойки его вырвало.

Через два дня Лобанов подал заявление об увольнении. Молодых специалистов, не отработавших положенный срок, отпускали лишь в крайних случаях. Но Евгения Петровна, не вступая с «дезертиром» ни в какие разговоры, по своим каналам решила возникающие в таких случаях проблемы, и вскоре Сергей получил через завуча все свои документы, включая и диплом, посредством изъятия которого принято было держать на привязи начинающих педагогов.

До самого Сергеева отъезда Федя Косенок в школе не показывался, и Лобанов был рад этому.

Он уехал ранним утром. Его никто не провожал. Даже с завклубом и врачом-терапевтом они не выпили на прощанье.

Впоследствии, вспоминая свое поселковое житье и бесславное учительство, Лобанов морщился и признавал, что вел себя как последний идиот. Единственным оправданием ему служила молодость. Сергей часто твердил себе, что не зря покинул то гиблое место, где ему ничего не светило, кроме лютого алкоголизма. Это отчасти унимало ноющую совесть. Но и годы спустя, просыпаясь по ночам, Лобанов порой испытывал спазм, выворачивающий наизнанку душу. Перед Сергеем в искрящейся темноте возникали то Евгения Петровна, покорно отдающаяся его изнасилованиям и вздрагивающая при встречах в школьном коридоре, молчаливая, все понимающая и тем не менее идущая на все; то несчастный балбес, доведенный с его помощью до озверения; но — главное — Любочка.

Бежав от них от всех — а по-другому он это назвать не мог, — Лобанов сперва пребывал в вялом отупении и безразличии к окружающему, словно переживший землетрясение или авиакатастрофу. А когда пришел в себя, спохватился и ударился в розыски пионервожатой — было поздно. С великим трудом ему удалось узнать, что она не то вышла замуж, не то просто куда-то уехала. Так или иначе, но свою Любочку, Любовь Пал-лну, единственную женщину, которую, как выяснилось, он сумел за всю жизнь полюбить по-настоящему, Лобанов больше никогда не видел. Он не мог пожаловаться на отсутствие женского внимания и не сторонился его. Но чьи бы руки — робкие, нежные, умело-настойчивые — ни обнимали Сергея, Любочка всегда присутствовала где-то рядом: в тени ночного парка, среди отплясывающей ресторанной публики, за неплотно прикрытой дверью спальни. Именно это ее бесплотное присутствие вечно мешало Лобанову стать счастливым. Даже тогда, когда он женился.

Тягучими осенними вечерами, когда за черным оконным стеклом повисало мокрое, подсвеченное мутными фонарями марево, Лобанова охватывало чувство одиночества, перераставшее в тоску и даже страх перед равнодушием вселенной к одному, отдельно взятому, индивидууму. Сергей постепенно приучил себя к мысли, что отъезд из таежного поселка был не бегством, а актом самосохранения. И все бы ничего, если бы не деревенская девушка с красным галстуком на высокой не пионерской груди.

Заканчивалось тем, что Сергей вспоминал об Алешке Волине, перед которым не надо ничего из себя изображать. Именно ему можно было порой приоткрыть слякотные уголки своей души. Лешка с молодости умел выслушать и понять. А большего Лобанову и не требовалось. …На милицейскую службу Сергей угодил, можно сказать, по недоразумению. В гостинице районного центра, куда он прикатил в очередную командировку, его обокрали. В номер злоумышленники проникли, подобрав ключ, сперли Сергеев походный чемодан и немного денег.

По вызову из милиции явились двое, в форме и в штатском, осмотрели неповрежденную дверь, полчаса допытывали Лобанова, с кем он пьянствовал в номере и каких женщин приводил, так что в конце концов он отказался писать заявление и вежливо попросил детективов убираться.

Оставшись один, Лобанов обошел соседние комнаты и расспросил их жильцов, не попадались ли им на глаза подозрительные личности, но никакими ценными сведениями не разжился. Тогда он спустился в фойе, изложил суть дела пожилому суровому швейцару, дремавшему на стуле у входа.