Монат поспешил исправить положение. Он улыбнулся.

— Я помню эти стихи. Особенно меня восхищает «Вопль шестой. Сон адвоката». Дайте-ка припомнить… Ах, да — там еще есть коза, которую судят за осквернение реки, и Снарк — в мантии, лентах и парике:

Он помолчал, поднял глаза вверх,

— Да, вот еще мое любимое четверостишие:

Все засмеялись, и Монат добавил:

— Эти строчки — квинтэссенция земного правосудия: буква закона не отражает его сути.

— Я поражен, — вмешался Бартон. — За ваше краткое пребывание на Земле вы сумели не только многое прочитать, но и запомнить.

— Видите ли, «Охота на Снарка» — стихи, а я решил, что скорее пойму сущность людей Земли через их поэзию и беллетристику, чем из научной литературы. Вот почему мне запомнились эти стихи. Мой земной друг показал мне их, сказав, что это одно из величайших метафизических произведений, которым может гордиться человечество. Он, кстати, поинтересовался, есть ли у людей Тау Кита произведения, подобные этому.

— Ну уж вы, конечно, распустили хвост, расхвастались, — предположила Алиса.

— Ничего подобного! Уверен, что у нас такого нет.

Бартон удивленно покачал головой. Он был всегда ненасытным читателем и обладал почти фотографической памятью. Но он-то прожил на Земле шестьдесят девять лет, а Монат — лишь с 2002 по 2008 год! Однако здесь, за время их совместного плавания, Монат обнаружил познания, которые ни один человек не мог приобрести за столетие.

Разговор закончился мирно, и они приступили к работе на судне.

Но Бартон не мог отделаться от воспоминаний о колкостях Алисы и, когда они отправились спать, обрушился на нее с упреками. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, застывшими и безжизненными. При его атаках Алиса замыкалась, уходила в себя, что доводило Бартона до бешенства.

— Нет, Дик, я совсем не хотела тебя оскорбить. Если это и случилось, то совершенно бессознательно.

— Ах, бессознательно? Еще хуже! Неосознанные чувства — истинная суть человеческая! Ты можешь контролировать мысль, выраженную в словах… Можешь даже избавиться от нее! Но то, что лежит на дне подсознания… то, что смутной тенью мелькает в голове…

Он принялся вышагивать взад и вперед, его лицо в слабом свете костра казалось маской демона.

— Изабелла молилась на меня, но, когда я был неправ, спорила — яростно, упрямо! Ты же… от обиды ты, словно пес, залезаешь в свою конуру и сидишь там, затаившись. А в результате мы страдаем оба! Что дурного в спорах? Они, как гроза, очищают воздух!

— Вся беда в том, что тебя воспитали как леди. Ты никогда в гневе не повысила голоса, ты всегда ровна, холодна, спокойна. Но твое подсознание, доставшееся от прародителей-обезьян, бьется и бушует, как барс в клетке.

Глаза Алисы вспыхнули, она крикнула во весь голос:

— Ты лжец! И не смей попрекать меня своей женой! Мы же договорились никогда не вспоминать прежних супругов, а ты каждый раз толкуешь о ней и доводишь меня до исступления! Неправда, я — не каменная статуя… и не только в постели, ты-то прекрасно это знаешь! Да, я не стану скандалить при каждом неудачном слове и выхожу из себя лишь в самых крайних случаях. А ты… ты живешь в непрестанной ярости!

— Ложь!

— Я не лгу!

— Ну, хватит, — сдался Бартон, меняя тему. — Так чем же я не устраиваю тебя в роли капитана?

Алиса закусила губу.

— Речь не о том, как ты управляешь судном или обращаешься с командой; это все ты делаешь прекрасно. Нет, я о другом: ты не в силах справиться с самим собой.

Бартон присел.

— Ну, давай, давай. Только о чем ты?

Алиса наклонилась вперед. Ее лицо скрылось в тени.

— Прежде всего, ты не можешь прожить на одном месте больше недели. Через три дня ты уже взвинчен. К седьмому — мечешься, как тигр в клетке.

— Избавь меня от зоологических сравнений, — прервал он ее. — Ведь ты же прекрасно знаешь — только что я просидел на одном месте больше года.

— Да, пока строилась лодка. Но и сейчас ты выбрал такой проект, который позволил как можно быстрее ее закончить. К тому же, ты постоянно уезжал куда-то, оставляя нас работать на судне. Тебя тянет побывать всюду, узнать новости, изучить редкие обычаи и все еще незнакомые тебе языки — неважно что, был бы предлог удрать.

— Это болезнь души, Дик. И я сказала только об одном ее проявлении. Тебе невыносима любая остановка, но дело не только в этом… ты сам себя не выносишь, сам от себя пытаешься сбежать.

Он встал и принялся вышагивать взад и вперед.

— Значит, ты утверждаешь, что я сам себя не выношу. Какое жалкое существо! Он не любит даже себя — значит, другие тоже не могут его любить.

— Ерунда! Этого я не говорила!

— Все, что ты несешь, — чистой воды вздор!

— Вздорные мысли в твоей голове, а не в моих словах!

По ее щекам потекли слезы.

— Но я… я люблю тебя, Дик!

— Видимо, не настолько, чтобы выносить мою никчемную эксцентричность.

Она всплеснула руками.

— Никчемную?

— Меня одолевает жажда странствий. Так что же? Надо ли над этим потешаться? Достоин ли осмеяния бегун, который чувствует зуд в ногах?

Она слабо улыбнулась.

— Нет. Я лишь заклинаю тебя избавиться от него. Это не зуд, не жажда странствий, Дик. Это обреченность.

Алиса встала, закурила сигарету и, размахивая ею перед носом Бартона, продолжала:

— Посмотри! В свое время на Земле я бы никогда не осмелилась закурить. Леди не могла себе этого позволить… особенно, если ее муж — эсквайр, а отец — епископ англиканской церкви. Леди не могла выпить больше допустимого приличиями… не могла, наконец, выругаться! Я уж не говорю о том, чтобы лезть в воду голой или проткнуть копьем человека!

— И вот я, Алиса Лиддел Харгривс из поместья Кафнеллс, истинная аристократка, позволяю себе все это — и много большее… веду себя в постели так, что покраснели бы обложки французских романов, которые любил почитывать мой бывший супруг. Я изменилась! Почему же не можешь измениться ты? Сказать по правде, Дик, я устала от бесконечных странствий, от вечной тесноты на маленьких судах, от неуверенности в завтрашнем дне. Ты же знаешь, я — не трусиха. Все, что мне нужно, — найти место, где говорят по-английски, где собрались подобные мне люди, где царит мир; место, где мы могли бы осесть и иметь крышу над головой. Я так устала вечно скитаться!

Бартона тронули ее слезы. Он положил ей руки на плечи.

— Но что же делать? Я должен продолжать свой путь. Вот моя…

— Изабелла? Но я-то — не она! Я — Алиса, и я люблю тебя, Дик, но не могу быть вечной твоей тенью, что волочится следом при свете дня и исчезает ночью.

Она отшвырнула наполовину выкуренную сигарету и повернулась к нему.

— Но это еще не все! Есть одна вещь, которая волнует значительно больше. Ты не доверяешь мне! У тебя есть тайна, Дик… по-моему, страшная тайна…

— Может быть, ты скажешь — какая? Лично мне ничего не известно.

— Не лги! Я же слышу, как ты разговариваешь во сне! Это связано с этиками, да? С тобой что-то произошло, о чем ты молчал все годы. Я слышу, как ты бормочешь о коконе, о своих семистах семидесяти семи смертях. Я слышу имена, о которых ты не упоминаешь наяву, — Лога, Танабар. Ты говоришь о каком-то таинственном пришельце… Кто они, эти люди?

— Да, секреты могут хранить лишь мужчины, спящие в одинокой постели, — улыбнулся Бартон.

— Почему ты не хочешь рассказать мне? Неужели после стольких лет ты не можешь быть со мной откровенным?