В густом тумане Бартон шагал взад и вперед по палубе. Закутанное в плотные одежды тело согрелось, но лицо его мерзло. На Реку опустились непривычно холодные массы воздуха. Туман поднимался до середины мачт. Он не мог разглядеть ничего на расстоянии вытянутой руки.

На судне все спали. Он был наедине со своими сомнениями и мыслями, судорожно метавшимися в голове, словно заблудшие в горах овцы. Ему нужно собраться с силами, успокоить обезумевшее стадо и добраться до подножного корма. А сейчас во рту у него — лишь горькая полынь подозрений.

В памяти проносились тридцать три года его второй жизни, но отчетливо выплывали лишь воспоминания, связанные с Монатом и Фригейтом. Что в них подозрительно, какие поступки, какие слова? Что можно подставить в туманную картинку-загадку?

В тот чудовищный и счастливый день Воскрешения первым он встретил инопланетянина. Среди всех окружающих лишь Монат вел себя спокойно и рассудительно. Он довольно быстро оценил ситуацию, осмотрел окрестности и понял назначение грейлстоунов.

Вторым запомнившимся Бартону персонажем был Казз. Сначала это странное существо не пыталось заговорить с ним. Он просто ходил за Бартоном по пятам. Заговорил же с неандертальцем Фригейт. Бартон подумал, что американец всегда легко, непринужденно общался с людьми, хотя считал себя слишком нервным, даже истеричным человеком. Позже это проявлялось неоднократно, но за последние двадцать лет Фригейт как будто преодолел свою нервозность… хотя, кто знает? — обрел ли он самообладание или перестал играть некую роль?

Какое совпадение, что второй заговоривший с ним человек пытался написать когда-то его биографию! Сколько у него биографов — десять, двенадцать? Какова же вероятность встречи с одним из них при воскрешении? Двенадцать к тридцати шести миллиардам? Что ж, теоретически возможно и такое…

Вчера, когда Казз стоял у руля, Бартон снова расспрашивал его. Он хотел знать, что видел неандерталец сразу после Воскрешения.

— В тот день ты замечал знаки на лбах людей?

— Да, у некоторых. Когда солнце стояло высоко.

— А у Моната и Фригейта?

— Не помню, у кого смотрел в тот день… даже у тебя — не помню. Ведь свет должен падать под определенным углом.

Из висевшей на плече сумки Бартон достал пачку бумаги из бамбука, остро заточенную рыбью кость и деревянную бутылочку с чернилами. Он взялся за руль, а Казз принялся рисовать знаки инопланетянина и американца: три параллельные горизонтальные линии, пересеченные тремя вертикалями; эта решетка была заключена в круг. Линии, тонкие и длинные, имели на концах утолщения, причем в знаке Моната они расширялись справа, а у Фригейта — слева.

— Ну, а мой знак?

Казз изобразил волнистые параллельные вертикали, подчеркнутые снизу коротким тонким горизонтальным штрихом.

— Знаки Моната и Фригейта весьма похожи, — отметил Бартон.

По его просьбе Казз нарисовал ему символы всех членов команды. Больше ни один не напоминал другой.

— А ты помнишь знак Льва Руаха?

Казз сделал рисунок и протянул его Бартону. Тот ощутил разочарование: символ Руаха отличался от знаков Моната и Фригейта. Ничто не подтверждало зародившихся в нем подозрений.

Шагая сейчас по палубе, Бартон размышлял, почему он надеялся, что эти знаки будут похожи. Что-то мелькало у него в подсознании, неясное и туманное; он никак не мог уловить смысла. Между этими тремя людьми существовала связь, пока недоступная его пониманию.

Ладно, хватит размышлять, пора действовать!

У порога каюты валялся белый ворох одежд. Бартон перешагнул через него, вошел и коснулся мускулистого плеча. Казз тотчас открыл глаза.

— Пора?

— Пора.

Казз вышел на палубу и помочился через борт. Бартон зажег фонарь. Они спустились по сходням на причал и пошли вдоль берега к стоявшей неподалеку пустой хижине. В темноте они пропустили ее, повернули обратно и сразу же наткнулись на стену. Перешагнув порог, Бартон прикрыл за собой дверь. Возле каменного очага лежали дрова и стружка, принесенные вчера Каззом. Через минуту запылал огонь. Казз уселся рядом на плетеный бамбуковый стул и закашлялся от дыма: тяга была слабой.

Погрузить Казза в гипнотический транс не составляло труда. Многие годы неандерталец служил Бартону одним из подопытных объектов, на котором временами он демонстрировал свои способности гипнотизера. При этом всегда присутствовали Монат и Фригейт. Интересно, нервничали ли они? Если да, то оба очень искусно скрывали свое волнение.

Бартон вернул Казза к тому моменту, когда за завтраком он объявил, что у Спрюса на лбу нет метки; затем воспоминания неандертальца были направлены на хижину Моната. Здесь Бартон наткнулся на первое сопротивление.

— Ты сейчас в хижине?

Казалось, Казз обратил свой взгляд в прошлое.

— Я — в дверях.

— Входи!

Могучее тело едва дрогнуло.

— Не могу, Бартон-нак!

— Почему же?

— Не знаю.

— Тебя что-то пугает в хижине?

— Не знаю.

— Тебя предупредили, что в хижине опасность?

— Нет.

— Тогда ничего не бойся. Ты же храбрый человек, Казз, верно?

— Ты меня хорошо знаешь, Бартон-нак…

— Тогда почему ты не входишь?

Казз дернул головой.

— Я не понимаю, но что-то…

— Что же?

— Что-то… что-то говорит мне… не могу вспомнить.

Бартон прикусил губу. Горящие дрова зашипели и затрещали.

— Кто с тобой говорит — Монат? Фригейт?

— Не знаю.

— Думай.

Лоб Казза взмок. Пот ручьями лил по его лицу. Вновь затрещали дрова. Бартон улыбнулся.

— Казз!

— Да?

— Казз, там в хижине Бест, она кричит. Слышишь?

Казз дернулся вперед, оглядываясь по сторонам, его глаза широко раскрылись, ноздри трепетали, губы дрожали.

— Я слышу ее! Что случилось?

— Казз, в хижине медведь, он сейчас нападет на Бест! Хватай копье! Убей его! Казз, спасай Бест!

Казз вскочил, его руки сжимали воображаемое копье, он прыгнул вперед. Бартон еле успел ускользнуть в сторону. Неандерталец споткнулся о стул и упал лицом вниз.

Бартон нахмурился, опасаясь, что от удара его подопечный может выйти из транса.

— Казз! Ты в хижине! Здесь медведь! Убей его! Убей, Казз!

Со страшным рычанием Казз схватил обеими руками копье-призрак и вонзил его во врага.

— Э-эй! Э-эй! — казавшийся бессвязным поток звуков рвался из его глотки, но Бартон уже давно знал этот язык — хриплую нечленораздельную речь, рожденную на заре времен.

— Я-Человек-Который-Убил-Длиннозубого! Умри-Спящий-Всю-Зиму! Умри, но запомни меня! Умри!

Бартон громко крикнул:

— Казз! Он убежал! Медведь убежал из хижины! Бест спасена!

Неандерталец остановился, сжимая свое копье. Он стоял прямо, оглядываясь по сторонам.

— Казз, прошло несколько минут. Бест уже ушла. Ты снова в хижине. Тебе нечего бояться. Ты вошел, и здесь нет ничего страшного. Кто тут с тобой?

Лицо неандертальца успокаивалось, свирепое выражение исчезло. Он тупо уставился на Бартона.

— Кто? Ну, конечно, — Монат и Пит.

— Очень хорошо. Кто с тобой заговорил первым?

— Монат.

— Повтори мне, что он сказал… что он говорит.

— Монат говорит: «Казз, забудь все, что было в этой хижине. Мы немного побеседуем, потом уйдем, и ты забудешь, что был здесь и о чем мы говорили. Если кто-нибудь тебя об этом спросит, ты ответишь, что не запомнил ничего. И ты не солжешь, потому что все, о чем мы сейчас говорим, уйдет из твоей памяти. Понял, Казз?»

Неандерталец кивнул.

— «Ты забудешь, Казз, еще об одном. О том дне, когда ты первый раз заметил, что у меня и Фригейта нет знаков. Ты еще помнишь это?»

Неандерталец покачал головой.

— «Нет, Монат».

Потом он облегченно вздохнул.

— Кто вздохнул? — спросил Бартон. — Ты?

— Фригейт.

Да, несомненно, это был вздох облегчения.

— Что еще говорит Монат?

— «Казз, ты помнишь, я велел передавать мне все, что рассказывает Бартон о встрече с таинственным человеком, этиком?»