— А вы его разве читали?

— Неоднократно, — усмехнулся Фарингтон. — Так как же насчет Волка Ларсена?

— Мне думается, что он — сверхчеловек скорее в понимании Лондона, чем Ницше. Это воплощение его идеала. Ницше отпугнула бы жестокость Ларсена. Помните, Лондон заставил его умереть от опухоли мозга — возможно, он хотел внушить читателям мысль, что сверхчеловек Волк Ларсен изначально обречен. Но Лондон явно переоценил способности литературных критиков — они просто не заметили эту деталь. Кроме того, он показал человека — пусть, сверхчеловека — сущностью которого являлось животное начало. Он — часть Природы и, несмотря на свой ум, не может избежать воздействия своих страстей. Он — животное, зверь, а потому и подвержен такой болезни, как опухоль мозга. «Так рушится могущество».

— Однако, — продолжал Фригейт, — в Ларсене было и то, что ценил сам автор. Лондон жил в жестоком мире и считал, что выжить в нем можно лишь с помощью сверхжестокости. Но он был и провидцем. Изыскивая возможности для людей вырваться из пропасти инферно, он видел выход в социализме и надеялся, что в нем человечество обретет избавление от страданий. В то же время, Лондон — крайний индивидуалист, и эта его особенность всегда вступала в противоречие с идейными убеждениями. В конце концов, он утратил веру в социализм — за что был осужден собственной дочерью в ее книге воспоминаний.[8]

— Этого я не знал, — задумчиво произнес Фарингтон. По-видимому, она написала ее после моей смерти. А что еще вы знаете о ней?

Кажется, клюнуло, подумал Фригейт, судорожно вспоминая все, что знал о судьбе Джоан.

— Она являлась активным членом социалистической партии и умерла, по-моему, в 1971 году. Ее книга об отце написана весьма откровенно… она даже не скрывает, что отец ревновал ее мать к молодым женщинам. Что же касается самого Лондона, то я думаю, ему хотелось стать Волком Ларсеном, чтобы избавиться от сопереживания скорбям людским. Ему представлялось, что человек, свободный от сострадания, неуязвим. Но сам он всю жизнь нес в себе это чувство, хотя готов был им пожертвовать, пусть даже ценой умерщвления души. Как и прочих людей, писателей тоже раздирают противоречия; и величайшие из них — всегда загадка для критиков. «Когда небес разверзнется покров и разольются воды широко, лишь человек единственной загадкой станет».

— Это мне нравится! — воскликнул Фарингтон. — Кто это написал?

— Каммингс. А вот моя любимая строчка: «Послушай! Вселенной двери распахнулись в ад… Войдем же!»

Питеру показалось, что он выразился слишком туманно, но, похоже, Фарингтон хорошо его понял.

Если он окажется на судне, то подобные темы могут вызвать раздражение капитана. Сведения Фарингтона об учении Ницше получены, в основном, из бесед с одним из его друзей — Страун-Гамильтоном. Он пытался читать Ницше, но внимание писателя задерживалось на поэтических образах, смысла же философии он так и не постиг. Как Гитлер, он выхватывал из учения немецкого философа лишь то, что ему импонировало, и отбрасывал остальное. Правда, Фарингтон — не чета Гитлеру…

— Ну, что еще рассказать вам о Лондоне? — продолжал Фригейт. — Пожалуй, лучше всех написал о нем Льюис Петтон: «Его можно критиковать, но обойтись без него нельзя».

Это очень понравилось Фарингтону, однако он пожелал сменить тему.

— Закончим с Лондоном… в другой раз мы еще потолкуем о нем, — он приложился к своей кружке, потом пристально взглянул на Фригейта. — Послушайте! Ваши идеи о сверхчеловеке весьма похожи на то, что проповедует Церковь Второго Шанса. Звучат они, правда, получше, чем у одного из наших матросов. Да вы его знаете — маленький араб… точнее, — испанский мавр двенадцатого века. Но он не относится к миссионерам Церкви.

Фарингтон указал на человека, уже знакомого Фригейту. Тот сидел в кружке руританцев, прихлебывая вино и покуривая сигарету. Его рассказы, видимо, забавляли окружающих — они от души смеялись. Невысокого роста, но сильный и гибкий, этот человек напоминал юного Джимми Дюранта.

— Нур-эд-дин-эль-Музафир, — назвал его капитан. — Для краткости — Нур.

— Это значит — Странник Светоча Веры, — перевел с арабского Фригейт.

— Вы знаете арабский? Я вот никогда не сумел выучить ни одного языка… разве только эсперанто.

— Я просто нахватался слов из «Арабских сказок» Бартона, — Фригейт помолчал. — Так что же будет со мной? Вы меня не берете?

— И да, и нет, — Фарингтон расхохотался, взглянув на растерянное лицо Питера, и хлопнул его по плечу. — Умеете держать язык за зубами?

— Как траппистский монах.

— Тогда вот что я вам скажу, Пит. Мы с Томом хотим здесь избавиться от Канака. — Он указал на громадного полинезийца, облаченного в белые одежды, с огромным красным цветком в черных курчавых волосах. — В свое время он был лучшим гарпунером на китобойном судне. Но мне нужны образованные люди, а он, конечно, книги в руках не держал. Возможно, мое требование попахивает снобизмом, но что поделаешь? Так вот, вас примут на судно… во всяком случае, таково мое решение. Нет, подождите ликовать! Мне еще нужно поговорить с Томом. Минутку, я сейчас вернусь.

Он нырнул в толпу танцующих, схватил Райдера за руку и, не обращая внимания на сопротивление, потащил в сторону. Фригейт мог только гадать, что ждет его впереди. У этих двоих была какая-то важная причина путешествовать под чужими именами. Опасаясь разоблачения, они могут исчезнуть, оставив его здесь, но могут и взять с собой, если убедятся, что он не из болтливых. Сейчас, вероятно, Фарингтон наверняка желает выяснить, почему человек, так хорошо знакомый с произведениями Лондона, не узнал его самого. Возможно, капитан ведет какую-то игру, подозревая, что Фригейт питает некие темные замыслы… Во всяком случае, физическая расправа ему не грозит — ни Фарингтон, ни Райдер не были убийцами. Правда, в этом мире люди менялись — и не всегда к лучшему.

К нему подошел Райдер, пожал руку и сказал, что будет рад видеть его на судне. Через несколько минут Фарингтон остановил музыкантов, чтобы во всеуслышание объявить о выборе нового матроса. Лишь после этого Фригейт собрался с силами, отвел Еву в сторонку и сказал о своем отъезде.

— Да, я знаю, что ты хочешь уйти на этом судне, — довольно спокойно сказала она. — Здесь трудно сохранить что-нибудь в тайне, Питер. Мне только больно, что ты скрыл это от меня.

— Я пытался предупредить тебя, но ты ушла из дома… Я не знал где тебя найти.

Ева расплакалась. Глаза Питера тоже увлажнились. Потом женщина быстро вытерла слезы.

— Я плачу не из-за твоего отъезда. Мне горько, что умерла наша любовь, хотя я понимаю, что со временем все проходит.

— Я все еще люблю тебя.

— Но не так уж сильно, верно? Мне не следует упрекать тебя, Пит, я и сама не лучше. А мне так хотелось, чтобы мы оба любили друг друга… как прежде…

— Ты встретишь другого. И мы расстаемся не врагами…

— Да, все к лучшему. Хуже жить с человеком, который тебя не любит. Сейчас, когда любовь ушла, мне было бы тяжело с тобой.

Он привлек Еву к себе, собираясь поцеловать, но она подставила лишь щеку.

— Прощай, Пит.

— Я тебя никогда не забуду.

— У нас было много хорошего, — и Ева ушла.

Питер вернулся в толпу. Его поздравляли, но он не ощущал радости. Прощание с Евой не выходило из головы, и общее внимание становилось ему в тягость. Буллит торжественно пожал его руку.

— Мне очень жаль, что вы уезжаете, Фригейт, — заявил он. — Вы были образцовым гражданином. Осталась небольшая формальность. — Он обернулся к стоявшему рядом чиновнику. — Мистер Армстронг, пожалуйста, примите оружие у мистера Фригейта.

Питер не протестовал. В свое время он дал клятву вернуть оружие в случае отъезда. Но свой меч он не принес, припрятав его еще утром. Последняя память о жизни в Руритании… о Еве, украсившей вышивкой перевязь… Он заберет меч с собой.

Этой ночью он снова вернулся в прошлое, к прежнему сну, когда, стоя голышом перед домом, он бросал камешки в окно спальни в тщетной надежде разбудить Рузвельта. Он обогнул дом, пытаясь открыть какое-нибудь окно, и вдруг обнаружил распахнутую дверь. Ему удалось тихо проскользнуть через переднюю в кухню; теперь оставалось сделать лишь пару шагов до противоположной двери, откуда шел коридор к лестнице, что вела на второй этаж. Ступеньки скрипели, он старался наступать на самый краешек. В этот момент он заметил, что дверь в спальню родителей, где спали и младшие дети, открыта; комнату заливал лунный свет. Старомодная постель отца и матери зияла пустотой; пусты были кроватки сестры и брата.