А счастье было так возможно…

С досадой швырнул я пустой патрон в ковыль и не успел вынуть из патронташа новый, как опять услышал сбоку тот же волнующий характерный посвист крыльев. Захлопываю ружье с одним патроном, обертываюсь — два стрепета тянут низом от нас. Прикидываюсь и вожу по воздуху стволами, но руки трясутся, стрепета мельтешат в воздухе, раня глаз своей пепельной пестротой. Момент — кажется, что стрепет на мушке, и я великолепно пуделяю и на этот раз… Невольно бросаю взгляд в сторону таратайки. Она в километре от нас тянется по ковылю, взбираясь на пригорок. Впереди — на вышке бугра — стоит Сергей со своей длинной берданкой, и мне вдруг так ясно кажется, что губы его и глаза насмешливо улыбаются в нашу сторону. Но это, конечно, мираж. На таком расстоянии он не мог ясно видеть наш позор, а я — его лицо.

Борис едко тянет:

— Какие ротозеи!

Мне, как и ему, страшно досадно. Не первый раз это случается с нами. Оба мы так хорошо знаем, что там, где поднимаются первые стрепета, там нужно ждать еще. Стрепета лежат крепко, когда они разбрелись в поисках корма.

Мы снова тарахтим на телеге по залежам. Я смотрю на Сергея. Он двинулся вперед. И мне бросается в глаза, как судорожно вскинулось его ружье. Он целится. В кого? Впереди него, шагах в сорока, так кажется отсюда, ловлю взмахи больших светлых крыльев, вижу, как, уклоняясь от охотника, три больших птицы тянут над ковылем.

— Дудаки!

«Вот неожиданность! Ах, если бы Сергей удержался от выстрела. Они скорее бы сели!»

Над головой Сергея броской полосой вздымается тонкая серая струя, чуть-чуть расползается, и затем уже слышится глухой звук выстрела. Один дудак снизился. Убит! Нет. Дудак, выпрямляя свой тяжелый ход, взмывает вверх. Мы напряженно смотрим птицам вслед. Они нагибают вокруг таратайки и летят на запад. Василий Павлович, припадая на ногу, бежит им наперерез, но скоро, махнув безнадежно рукой, останавливается. Его грузное тело с биноклем у глаз вытянуто в направлении их медленного лёта. Вот они уже начинают теряться в мареве солнечных нитей воздуха. Изредка блеснет на солнце сталь их перьев. Сливаясь с пятнами залежей, исчезают на горизонте.

— Нет, не сели, — вздохнул облегченно Борис, машинально выправляя хвост Саврасого из-под сбившейся шлеи. Савраска равнодушно поглядывает желтым глазом на степь и прядет острыми ушами. Таратайка двигается вперед. Надо ехать и нам.

Солнце начинает припекать жарче. Светлее отливают пряди старого ковыля. Реже показывается птица. Жаворонки не взлетают, а лишь, подпрыгивая, убегают из-под колес, Коршуны плавно и лениво тянут по степи к горам. Выше и выше уходят черные беркуты, исчезая из глаз в далекой, светлой и жуткой голубизне воздуха. Смолк сладкий посвист сурков, попрятавшихся в свои норы под желтыми буграми.

Только глаз охотника не хочет покоя, — все с большим и большим напряжением ощупывает ложбины, их излучины, бугорки, кусты полыни, заросшие межи, где отдыхает теперь птица.

Борис указал мне на склон солончакового оврага, где между кочками корневищ погибшего ковыля мелькают какие-то пятна. Всматриваемся пристальнее и убеждаемся по стальным отливам, по величине и своеобразной стройности птиц, что это — стрепета. Поворачиваем осторожно лошадь. Стрепета играют, бегая меж солончаковых кочек. Вот один вытянул в истоме по земле крыло, и в глаза четко врезается узорная волнующая белизна его. Нет сомнения — это «они».

Мы уже не дальше трехсот шагов от них. Борис, поцокивая губами, направляет Савраску сторонкой, чтобы создать впечатление, что мы едем мимо. Страшно хочется смотреть на стрепетов, но птица не любит пристальных взоров человека. И мы, посвистывая и разговаривая о последнем шахматном турнире (тема, ясно, не интересующая птиц), понукая Савраску, изображаем из себя беспечных чумаков, совершенно равнодушных к окружающему.

Ну, готов? Уже близко, — резко снизив голос, шепчет Борис, словно боясь, что птица сможет уловить смысл его слов.

Готов… — шепчу и я, охваченный тем же порывом.

Мы смотрим в волнении на знакомые солончаковые кочки, вглядываемся в ложбинки, но птиц уже не видно. Тридцать шагов — не дальше — от нас до той полянки, где только сейчас резвились стрепета, а их словно и не было на этом месте. Что за черт? Неужели обман зрения? Но этого же быть не может.

И вдруг под одной из кочек я, ловлю замертво распластавшуюся на земле птицу. Она почти сливается с желто-серым солончаком, но что-то выдает ее, глаз чувствует живое напряжение в этом еле заметном бугорке.

Стрепет!

Где?

Вон!

Кочка…

Да нет… Здесь они… вот один… правее черного пятна… Стреляем!

Оба соскальзываем бесшумно с телеги; ровно, но быстро движемся вперед. На вскидку схватываю стволом самого заднего и, совершенно не слыша выстрела, вижу за полосой едко пахнувшего серого дыма, как птица останавливается в воздухе и, задержавшись на мгновенно, валится на землю, теряя по пути перья. Борис стреляет почти одновременно со мной, потом ведет стволом вслед улетающей птице, и снова — выстрел, который я уже слышу ясно. Птица оседает на правое крыло и плавно, как бы играя, спускается в ковыль. Я держу в руках свою добычу, ощущаю ее волнующее тепло.

— Почему ты не стрелял еще? — спокойно улыбается Борис, подхватив под крылья подранка.

— Нельзя было, — говорю я и слышу издалека донесшееся — бах! бах!

Оглядываюсь, ищу глазами таратайку, и вдруг сзади меня опять раздается опаляющий сердце свист крыльев и чуть уловимый шипящий глухой клекот. Быстро оборачиваюсь и, забирая стволом несколько вперед наискось уплывающего по воздуху стрепета, ударяю. Стрепет комом шлепается на землю, веером разбрасывая вокруг себя перья.

Заряжай! Могут еще!

На этот раз мы не зеваем, но больше птиц здесь уже нет.

— Вот это чудаки!.. Так близко подпустить! — все еще под живым впечатлением пережитого шепчет Борис, укладывая в задок телеги под кошму, в мягкое сено, нашу первую добычу.

— Ого! Палят!

Издали, разрывая воздух, глухо доносятся выстрелы. Таратайки но видно. Она где-то за бугром. Мы смотрим туда. Из-за бугра вырывается стайка стрепетов. Они несутся в нашу сторону. Но это нас не волнует. Мы знаем, что в последнюю минуту птицы непременно обойдут нас стороной. Все же глаз не отрываясь следит за их светлыми мельканьями.

Стрепета поднимаются все выше и выше. Но неожиданно один выделяется из стаи, снижается до земли и несется на нас. Не долетая с сотню шагов, ударяется о землю. Подранок! Я бегу к нему, держа на всякий случай ружье наготове. Но стрепет мертв. Это — красивый самец, величиной с цесарку, со стальным чистым пером, с длинной и стройной шеей, весь изузоренный черными тонкими полосами.

Сразу не говори, что их…

Ну, едем, едем! Так можно проваландаться до вечера!

Встречаемся. Нарочно спешим возбужденно говорить о своих неудачах, умалчивая о найденном стрепете. Но Василий Павлович смеется. Его опытный глаз видел, как стрепет пошел вниз, и он не верит нам. Мы, не упорствуя долго, передаем Сереже стрепета.

Курим. Смеемся над Сергеем. Даже Иван с хохлацкой усмешкой говорит:

— Сережа… Ты слышал? Дудаки летели мимо меня, обернули головы и спрашивают: «Иван, тот хлопец, случаем, не в нас стрелял?».

Сергей загорается и начинает серьезно возражать, уверяя, что дудаки пролетели совсем не мимо Ивана. Мы все хохочем.

— Да я не успел с мукой заложить.

Солнце не ждет. И нам пора дальше. И мы едем, уже не сворачивая с дороги.