Поэтому изучение инстинктов в их чистом виде – без влияния обучения – проводится на насекомых и птицах, отнятых у матери еще до или немедленно после рождения. И наследственная память проявляет себя машинной четкостью поступков этих живых автоматов.

Только что вылупившийся гусенок хранит, оказывается, в памяти команду следовать за первым же появившимся в его жизни движущимся предметом. Обычно это мать, но сейчас ее нет. И гусята преданной вереницей отправляются… за ученым, производящим этот эксперимент (они до рождения не знали, как выглядит мать, записано лишь, что она поведет). Птенцы послушны каждому движению человека: останавливается он – застывают гусята, он идет дальше – пушистые комочки следуют за ним.

Молодой паучок от рождения одинок в этом страшном мире. Мать его далеко, а отец был съеден матерью сразу после спаривания. Но все, что понадобится для существования, уже хранится в памяти сироты: он идеально ткет паутину и бросается на попавшуюся муху, если она трепещет крылышками. А бросить неподвижную – он в страхе убежит. Всунуть в сеть вибрирующий камертон – и дрожание нитей послужит паучку достаточным стимулом: он вмиг оплетет камертон прочными клейкими канатами.

Птицы, вылупившиеся в инкубаторе, начинают осенью беспокоиться и безошибочно летят в направлении, обычном для перелетов их породы. Юный кукушонок первые четыре дня исполняет программу жестокую и безжалостную: выбрасывает из гнезда своих названых братьев. Так работает инстинкт – наследственная память, передаваемая программа действий. У кого же она богаче – у муравья или человека?

Ответ будет несколько неожиданным. Новорожденных детенышей – выдру и павиана – воспитывали без матерей и в неестественных условиях. Выдра видела воду только в блюдце для питья, а павиан ни разу не бывал в лесу. Кроме того, выдренку не давали рыбы, а юному павиану – насекомых. Потом их вернули в нормальные условия. Молодая выдра немедленно бросилась в реку, ловко поймала большую рыбу и съела ее, как будто раньше только этим и занималась. Павиан же оказался совершенно неприспособленным: он путался в зарослях, чуть не наелся ядовитых ягод, жалобно орал от голода и страха, но даже не пытался искать под камнями насекомых.

Чем совершеннее живое существо, тем меньшее количество наследственных программ оно получает при рождении. Да и полученное – не столько навыки готового поведения, сколько умение обучаться, любопытствовать и узнавать. Отсюда же и длительная беспомощность младенца человека, столь разительно отличающая его от новорожденных птиц, зверей и насекомых. Наша память при рождении – почти чистый лист, но зато впоследствии на этом листе помещается чрезвычайно обширная информация. Мнемозина, богиня памяти у древних греков, недаром считалась матерью всех муз – покровительниц наук и искусства.

У фантаста Брэдбери есть повесть о государстве, в котором сжигали книги. Радиостанции с круглосуточными программами и телевизионные передачи должны были заменить человеку уединенное общение с книгой (которая неизвестно еще чему его научит, а отупление с помощью массовой теле– и радиопропаганды уже прошло многолетние проверки). Скрываясь от полиции, карающей за хранение книг, герой попадает в лес, где прячутся какие-то неизвестные. «Я – Библия», – говорит один. «А я – Свифт», – говорит другой. Люди хранили книги в памяти!

У Брэдбери, доводящего до логичной крайности социальные язвы века, и люди-книги выглядят преувеличением. А возможность эта вполне реальна, мы еще очень мало знаем о резервах памяти, и только многочисленные факты с давних пор говорят о грандиозности ее неизмеренного объема.

Вдоль фронта пехоты и конницы едет Александр Македонский. Глаза солдат полны фанатической преданности: каждый уверен, что полководец знает его лично (ибо действительно помнит имена всех – несколько десятков тысяч). Через три века легенда оживет – такую же феноменальную память припишут Юлию Цезарю.

Это самые древние, пожалуй, факты о способностях памяти. Они сомнительны, и сомнение справедливо. Подобные сведения, встречаясь лишь в хрониках, летописях и воспоминаниях, попадали к историкам, и без того перегруженным легендами. Однако именно они сообщили впоследствии психологам, что поэмы древних греков, саги скандинавов, философские системы персов и индусов, религиозные книги, законы и ритуалы мистических обществ, прежде чем быть записанными, по нескольку столетий устно передавались от поколения к поколению.

Потом за память взялись психологи и психиатры. Гора фактов, накопленных ими, еще послужит биохимикам и биофизикам, в недавние годы впервые приступившим к памяти с основательными средствами штурма.

А пока вот несколько давних и недавних историй о способностях, бросках и поворотах памяти.

В одном из германских городов неграмотная молодая женщина тяжело заболела. В горячечном бреду она говорила что-то непонятное, но связное и осмысленное. Ее готовы были признать колдуньей, но священник пригласил врача, а тот – специалистов, знавших языки. Они опознали латынь, древнегреческий и древнееврейский. Оказалось, что десятилетней девочкой больная жила у пастора, любителя Библии и других древних текстов. Он часто ходил перед кухней, где жила девочка-служанка, и читал любимые книги вслух – громко, четко и с выражением.

Так оказалось, что наша память схватывает и подсознательно хранит огромные количества информации, поступившей «до востребования», но обычно так и не запрошенной. Болезненные потрясения могут внезапно проявить эти сведения, о которых хозяин не подозревал.

Семилетняя девочка, невежественная и неумная, поступила в один дом служанкой, и по ночам хозяева слышали из ее комнаты пение (с точным подражанием голосам певших накануне), разговоры о религии, политике, спряжении латинских глаголов и недостатках только что ушедших гостей.

Всяческие изменения состояния мозга чрезвычайно прихотливо влияют на проявление памяти.

Был известен больной, заговоривший после ушиба головы на забытом языке своего далекого детства – на испанском. Это после тридцати лет полного забвения языка. А выздоровев, он снова вспомнил английский и к испанскому уже не мог вернуться. Другой в подобных обстоятельствах утратил только все свои знания о музыке.

Известны отказы механизмов, обслуживающих речь, – как будто оборван путь к названиям слов, хотя понимание смысла их полностью сохранно. Человек говорит: «Это то, на что я надеваю ботинок», или: «Сюда наливают воду», а слова «нога» и «графин» воспроизвести не в состоянии.

Может быть, объем и безотказная работа памяти вообще как-то свидетельствуют об умственных способностях и являются достоянием лишь высокоразвитого ума? Но был известен старый деревенский могильщик, слывший местным юродивым. Он помнил все похороны за последние тридцать пять лет, знал имена, возраст и родственников умерших и безошибочно называл имена присутствовавших на каждом отпевании. Подобный же факт: мальчик четырнадцати лет, тупой и неразвитый, с трудом научившийся писать и читать; ему стоило недолго посмотреть на страницу текста незнакомого языка, чтобы потом точно воспроизвести написанное – так, будто открытая книга продолжала лежать перед ним.

Случаи невероятно острой и прочной памяти (неравно умер человек, знавший сто тридцать два языка) соседствуют в записях психологов и психиатров с выпадением памяти, носящим парадоксальный характер.

Великий натуралист Линней в конце жизни охотно и с интересом читал собственные произведения, отказывался от авторства и очень хвалил их. Известен старик, которому вечером читали что-либо вслух, а утром он чувствовал необычайный прилив сил, вдохновения и рвущихся наружу фраз. Садился и слово в слово записывал все, что ему читали накануне.

И, наконец, еще одно в огромном разнообразии этих неизведанных резервов и потерь – высокие проявления памяти профессиональной.