Испытывали хлороформ и эфир, электронаркоз и отравление ядами, по надрезанной у локтя вене доводили до сердца тонкую трубку катетера. Забирались на высочайшие горные вершины, гибли на путях к обоим полюсам, в джунглях, тайге и тундре. Взлетали на воздушных шарах, на разваливающихся первых самолетах, опускались под воду, странствовали по кратерам вулканов, подставляли себя невидимому гибельному потоку проникающей радиации.

Физик Оже лаконично и просто назвал эту страсть «духом приключений».

Именно властная потребность непрерывно познавать сделала нас качественно отличными от дальних отставших родственников.

Но удивление и любопытство – лишь начало, спусковой крючок исследовательской страсти. А что заставляет нести ее накал всю жизнь?

Наш старый знакомый – инстинкт цели. Это он принимает эстафету от удивления и любопытства. Его забавное проявление – мания собирательства может приходить и уходить, но мания поиска – качество пожизненное, одновременно вериги и крылья, наказание и награда, беда и счастье.

Освободиться человек уже не в силах. Есть одна прекрасная пьеса: изображенные в ней трое физиков, увидев, к чему привели человечество работы их коллег, уже пережив историю Хиросимы, пожизненно запираются в сумасшедшем доме. Они не хотят вручать людям свои работы. А не работать они не могут!

Только не надо считать, что инстинкт этот – свойство одних лишь ученых. Вовсе нет, стремление к цели, то близкой, то далекой, то даже реально не существующей, властно пронизывает ежедневное существование любого человека. Просто в тех, кто профессионально, по призванию занят познанием мира (к науке или искусству они принадлежат – безразлично), инстинкт этот выступает наиболее отчетливо, проявляется рельефнее, как костяк – сквозь тонкую оболочку ежедневных дел и поступков.

Инстинкт цели, писал Павлов, есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Очень справедливо выглядит его предположение, что самоубийство – прямое следствие торможения инстинкта цели, исчезновения осмысленности существования. Не зря абсолютное большинство предсмертных записок самоубийц имеет совершенно одинаковое звучание: жизнь стала бесцельной.

Каждая человеческая жизнь состоит из непрерывного преследования постоянно возникающих целей, а общечеловеческая значимость этих целей определяет ценность отдельной жизни.

Всегда ли достижение цели служит наградой поиску? Или тут, как при коллекционировании: частичный успех, а потом опять жажда? Да, точно так же. Только намного хуже. Может не быть даже временного успеха, поиск походит на самоцель, жажда даже частично не утоляется.

Но чем отличается тогда труд ученого, долго не достигающего успеха, от адского наказания Сизифа, который вкатывал камень на гору, чтобы увидеть, как камень немедленно скатывался обратно? Эта работа в аду была страшным наказанием: она не кончалась, а была бессмысленной. Человек сошел бы с ума от труда, не имеющего результата.

Что же служит в долгом поиске наградой, поощрением, стимулом?

Модель цели! Образ будущего результата. Предвидимый облик того, к чему направлен поиск. (Вот почему труд Сизифа был наказанием.) А частичные успехи закрепляют уверенность, рождая стремление продолжать. И когда временного успеха долго нет, ученые, повторяя друг друга, тоскливо жалуются на зависть к плотникам и каменщикам, которые сразу видят результаты своего труда.

Жалуются и продолжают работать. Но бывает, приходит время, когда инстинкты любопытства и цели, ставшие светлой человеческой чертой, пытаются ослабить или извратить. Об этом разговор особый.

Приятно и смешно вспомнить сейчас историю, как к одному из академично процветающих физиков пришел некогда просить благословения начинающий Макс Планк.

– Зачем вам физика, милый юноша? – благодушно сказал ему научный мастодонт. – Ведь это совершенно законченная наука. Потомкам остаются доделки, детализация, мелкие неувязки. Это уж, согласитесь, не столь интересно.

Доделывать оставшиеся мелочи в двадцать с небольшим, когда знания и энергия натянули разум, как тетиву, действительно неинтересно. Но Планк не внял доброму совету, ибо, как известно, советы для того и существуют, чтобы поступать, как думаешь сам. Кроме того, рак вообще не советчик скакуну, а нельзя не обратить внимание, что настойчиво советовать любят именно раки (или лошади, уже бросившие скачки), – скакуны предпочитают аллюр. Пример одновременно служит и советом. Впрочем, молодой Планк, наверно, так не подумал, он был воспитан в уважении к старшим. Но жажда была сильней послушания, и он занялся физикой. А через несколько лет не без его активного участия спокойствие физики с грохотом взорвалось, и «законченное» здание оказалось небольшой прихожей в небоскребе, который еще открывать и обживать.

В философски неверной фразе Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» есть в подтексте одна точная мысль: неразрывность для человека существования и мышления. Для ученого эта связь многократно усиливается. Мыслить – как дышать, ходить, есть. Но мыслить – значит идти вперед, продолжая дело учителя, заложившего площадку старта. В науке это непременно поход против учителя, расшатывание слабых мест того, что он оставил, ибо ломка обещает упрочение. Здесь дискуссии и вторжения инакомыслящих благодетельны и желанны, ибо приносят свежий взгляд и новую информацию, с разных сторон беспристрастно просвечивая идеи.

Работы великолепного ученого, мужественного и проницательного исследователя Павлова (кстати, обожавшего споры и беспрерывно затевавшего их) были названы «учением».

Название справедливо подчеркивало величие, значимость и глубину трудов Павлова для физиологии мозга и мировоззрения в целом.

Он первый поставил исследования психики на рельсы строгих измерений, приобщая изучение мозга к высокому рангу точных наук. Множество высказанных им идей до сих пор служат плодотворными отправными пунктами поисков для физиологов всего мира. А понятие об условном рефлексе – вообще неоценимо: уже несколько десятков лет во всем мире идут эксперименты, непременная составляющая часть которых – выработка условных рефлексов. Вся совокупность работ Павлова, его достижений и разработок, теорий и гипотез была названа «учением». Но в самом слове этом так силен привкус религии, так ощущается церковный словарь, что легко могли появиться (и появились!) евангелические выражения типа «буква и дух учения», «ложные поиски» инакомыслящих (но поиск не бывает ложным! – исследователь, зашедший в тупик, своей жизнью закрывает его для остальных) и предложения, чтобы потомки занялись разработкой (читай – толкованием), систематизацией – детализацией и углублением, – осмыслением наследства. Но, как известно, «хранить наследство вовсе не значит ограничиваться им» (Владимир Ильич Ленин).

Школой Павлова были добыты огромные и реальные научные ценности, тут еще было над чем работать. Но этого мало, мало, мало!

Павлов отважно и дерзко врубился в девственную чащу психики, проторив в этих джунглях начало нескольких тропинок. А теперь в конце каждой из них сидели (спиной к чаще) его «последователи» и предлагали: расширяйте сделанное, посыпайте песочком, украшайте бордюрчиком. Но надо дальше! Впереди горизонт!

«Разве?» – не оборачиваясь, говорили «защитники». Один математик придумал великолепный и печальный образ. Перед каждым человеком, сказал он, расстилается необъятный горизонт. Потом человек стареет, его горизонт сужается, и исчезающие возможности измельчают его до точки. Но человек так не любит огорчаться! И он говорит: это моя Точка Зрения.

Добытый первыми атаками плацдарм (по сравнению с тем, что еще будет открыто, – точку; важнейшую, первую, отправную, но – точку) предлагали тем, кто рвался дальше,.

Понятие «ученый» сформулировать нетрудно. Отметим важную именно для этой главы сторону понятия: ученый – это тот, кто с детства отчаялся получить у взрослых ответы на все вопросы, в юности убедился в неполноте ответов учебников и при первой же возможности принялся расспрашивать природу.