В этом заключается сущность макиавеллизма. Таким образом, в современных политических формах бонапартизма — прежде всего тех, которые связаны с диктаторским тоталитаризмом — легко прослеживается смешение макиавеллиевской идеи «государя» и демагогического «сына народа», а за извращенной мистикой, наделяющей подобного правителя так называемой «хариз-мой», стоит почти демоническое совершенство техники, безо всяких угрызений совести использующей самые низменные средства ради достижения власти и установления контроля над бессознательными силами масс: это «абсолютная политика», которой неведома возможная ценность человека как свободной личности. Но точно так же неведомы таким правителям и самоуважение, чувство собственного достоинства как первичное условие всякого аристократического превосходства.

Стоит вкратце отметить еще один момент. Понятие бонапартизма, естественно, относится не только к Наполеону III, но и к Наполеону Бонапарту, личности, при рассмотрении которой справедливости ради следует четко разграничивать два аспекта: политический и военный. Понятно, что говоря о бонапартизме как о политической категории, мы учитывали только первый аспект, в котором Наполеон предстает перед нами не столько в качестве военачальника, сколько как сын Французской революции, дух которой не только неизменно сохранялся, но даже окреп в заключительный «имперский» период. Нет нужды более подробно останавливаться на этом. Что же до военного аспекта, то нам нечего возразить против того престижа, который может завоевать полководец. Более того, подобный престиж не имеет ничего общего ни с демократией, ни с демагогией, но связан с героическими факторами и, как все относящееся к военной области, включает в себя ту же идею иерархии. Но важно, чтобы этот престиж не выходил за свойственные ему рамки. Мы посчитали нужным затронуть эту сторону проблемы, чтобы еще раз подчеркнуть различие между высшей идеей авторитета и аристократии и ее сомнительными подделками и побочными продуктами.

Для более ясного понимания этого вопроса обратимся снова к древнему миру. Древние римляне, так же как германцы и другие народы, четко различали такие понятия, как rex с одной стороны и dux, или imperator, с другой. Последнее как раз и означало военачальника, чисто индивидуальные дарования которого делали его пригодным для исполнения определенных задач. То же различие, но в иной прикладной области, существовало и между правителем и тем, кого наделяли исключительными, но временными правами для разрешения внутренних разногласий либо в чрезвычайных обстоятельствах. Именно этот смысл вкладывался ранее в понятие «диктатор», который еще меньше был связан с особой традицией или политической идеей, чем тот же dux. Эти два типа различались по своей природе, функции, престижу. Не стоит относить исключительно на счет устаревшего «мифологического» мышления правила, существовавшие, в частности, в древнем германском праве, которые предписывали выбирать rex не среди тех, кто, подобно dux или heretigo, отличались особыми человеческими индивидуальными качествами, но среди тех, кто вел свой род от «божественных» предков. Эту идею при желании можно демифологизировать и сформулировать в терминах простого типологического противопоставления. Существенной здесь является обращенность истинного правителя ввысь, а не вниз; в нем должны ценить нечто сверхличное и внечеловеческое, невзирая на то, в каком облике в зависимости от конкретных обстоятельств и исторических условий предстает этот элемент «имманентной трансцендентности», обычно связанный с традицией. Это значительно отличает его от того же «героя», военачальника или диктатора. Используя дальневосточную терминологию, можно говорить о двух типах авторитета, первый из которых свойствен тому, кто побеждает и получает власть, не нуждаясь в борьбе, а второй — тому, кто должен бороться за власть. В первом случае существенно то, что, условно говоря, «олимпийский» элемент естественно утверждает себя в своем превосходстве посредством «деяния в недеянии», то есть оказывая духовное, а не прямое материальное воздействие. Во втором случае мы также оказываемся на довольно высоком уровне, когда речь идет о dux, полководце (особенно если это тип, сформированный суровой традицией, что, например, в наши дни отличало прусское офицерство). Однако если он начинает вмешиваться в политику, стремясь узурпировать власть в качестве диктатора, то уровень понижается и достигает своего нижнего предела с появлением вождя бонапартистского типа, который мы определили как помесь демагогического трибуна, наследника демократии, с макиавеллиевским типом, знатоком порочной и циничной техники властвования.

Надеемся, что мы сумели дать читателю достаточно надежные опоры, которые позволят ему понять как феноменологию идеи властителя, так и то, каких верхних и нижних пределов могут достигать разновидности этой идеи в двух совершенно противоположных в духовном отношении системах. В заключение добавим последнее соображение.

По сути понятие «аристократии» является довольно неопределенным. Буквально аристократия означает «власть лучших». Но «лучший» — относительное понятие. Лучший по отношению к чему? Лучший с какой точки зрения? Можно быть «лучшим» среди бандитов, «лучшим» среди технократов, «лучшим» среди демагогов и т. п. Поэтому очевидно, что прежде всего следует уточнить критерий отбора, на основании которого определяются те ценности, которые придают данному обществу или цивилизации свое особое лицо и характер. В зависимости от этого мы будем иметь совершенно различные «аристократии» и элиты.

В этом проявляется ограниченность социологии ПАРЕТО и сформулированного им закона ротации элит. Отправной точкой здесь служит констатация неизбежного характера «элитаризма», железного закона олигархий. Но у ПАРЕТО все его рассуждения остаются чисто формальными, поскольку в изменениях, допускаемых этим явлением, совершенно упущен из вида качественный, духовный фактор. Понятие элиты носит у него характер отвлеченной категории, а процесс «ротации», или периодической смены, не учитывает особые смыслы и изменения ценности, но порождается практически механическим и индифферентным социальным динамизмом. По сути ПАРЕТО ограничился изучением той роли, которую поочередно исполняют так называемые «остатки устойчивости соединений» и «остатки комбинаций», то есть, проще говоря, речь идет о консервативных и обновленческих, революционных силах, но при этом совершенно не принимается во внимание, что именно является предметом этого сохранения или обновления. Когда жизненные силы данного правящего класса истощаются, начинается циркуляция элементов, — восхождение одних и нисхождение других, — за рамками которой сохраняется феномен элиты, понимаемой в общем смысле, как отвлеченная категория. Это связано с разработанной ПАРЕТО методологией, которая придает каждому принципу, идее, ценности или доктрине простой характер «производной», то есть второстепенного и зависимого явления, лишенного само по себе решающего значения, но в той или иной форме отражающего элементарные, однообразные и иррациональные тенденции («остатки»), которые полагаются единственно действенными. На наш взгляд, дело обстоит прямо противоположным образом; первостепенным элементом, который имеет для нас значение, является не постоянство отвлеченного явления элиты, сохраняющегося независимо от ротации или периодической смены частных элит, но, напротив, изменение ценностей и смыслов, происходящее при смене различных элит, в результате чего одна из них становится центром системы и задает общий тон.

Поэтому изложенные здесь нами мысли направлены на сравнение подобных изменений, и, следовательно, разновидностей элитаризма. Исторически смена элит (или, в более широком смысле, «аристократий») происходит согласно точному закону регрессии каст, на котором мы не будем здесь останавливаться, поскольку подробно изложили его в нашей основной работе «Восстание против современного мира».[35] Укажем лишь, что в целом следует различать четыре стадии: на первой элита имеет чисто духовный характер, воплощает в себе то, что в общем можно назвать «божественным правом», выражает собой идеал нематериального достоинства; затем она обретает черты воинской знати; на третьей стадии ее сменяет олигархия на плутократической и капиталистической основе, правящая в рамках демократии; и, наконец, элитой становятся коллективистские предводители революции четвертого сословия.