У меня появилось неудержимое желание поехать в Москву и проститься с И. В. Сталиным — отдать ему свой сыновний последний долг. Из Киева в Москву летел спецсамолет с венком и цветами для И. В. Сталина от ЦК КП(б)У, Совмина и Президиума Верховного Совета Украины. Я попросил разрешения, и мы с женой Ириной полетели этим самолетом в Москву с венком от коллектива завода.

Гроб с телом И. В. Сталина был установлен в Колонном зале Дома союзов. Что творилось в Москве — представить и вообразить невозможно, не будучи очевидцем. Все улицы, проходные дворы, подворотни были перекрыты, оцеплены войсками и милицией. На улицах сотни тысяч людей, улицы перекрыты в три-четыре ряда грузовыми машинами, шеренгами солдат, работниками органов милиции. Доступ к гробу И. В. Сталина был только по специальным пропускам и организованными колоннами. Напор людской массы невероятный, имелись сотни жертв.

Предъявив удостоверение директора завода и члена бюро горкома КП(б)У, мне вместе с Ириной удалось все же пройти в Колонный зал, пройти у гроба И. В. Сталина и проститься с ним. Я видел, как там плакал народ, и это была особенная торжественная и гнетущая грусть. Видел и многих тех, кто стоял в почетном карауле — еще окончательно не разделили власть между собой, но они стояли уже смирно, спокойно: ведь Сталин уже мертв, опасности для них никакой. Все, что мне пришлось увидеть в это время в Москве при прощании со Сталиным, на меня произвело тяжелое впечатление, и до конца своих дней я этого забыть не могу. Мне тяжело было, но я остался доволен, что отдал последний долг такому великому человеку, каким был И. В. Сталин.

— Петр Ефимович, а вы видели Светлану, дочь Сталина? Ее действительно не было у гроба отца?

Разговор с П. Е. Шелестом был уже не на Старой площади, а на «нейтральной» территории — на скамеечке в скверике. Шло лето девяносто третьего.

— Честно говоря, не помню. Да и далек я был в ту пору от кремлевских семей…

Что ж, спасибо и на этом. Уж лучше такой ответ, чем демонстрация своей осведомленности в ущерб истине, на что столь охочи иные очевидцы. И еще спасибо за непредвзятое, несмотря на политические зигзаги советской эпохи, отношение к историческим событиям. Оказывается, узнав о смерти вождя, люди все же ощущали нечто иное, нежели втолковывают сейчас многие инженеры демократических душ.

А сейчас обратимся к свидетельству уже знакомого нам видного в прошлом кремлевского деятеля Н. А. Мухитдинова.

— Очень тяжело было, — рассказывает он, — постоянно находиться в Колонном зале. Симфонический оркестр беспрерывно играл траурные мелодии, терзавшие душу. Не видел ни одного посетителя, кем бы он ни был: государственным деятелем, партийным работником, ветераном мирового коммунистического и рабочего движения, рядовым советским человеком, — кто глубоко не переживал бы, многие плакали.

Вошел в зал Брежнев — один, не в составе руководства. Его трудно было узнать: глаза красные, в слезах, веки и все лицо побагровели. Подойдя к гробу и увидев покойного, буквально в голос зарыдал, так что член похоронной комиссии маршал А. М. Василевский подошел к нему и тихо сказал: «Леонид Ильич, возьмите себя в руки. Все смотрят на вас».

Брежнев словно очнулся, осмотрелся вокруг и быстрыми шагами вышел из зала. Откровенно говоря, мне стало его жаль. Ведь всего несколько дней назад он был членом высшего руководства, ездил на «Чайке» с охраной, жил в особняке, пользовался дачей. Не так легко было попасть к нему на прием. Его портреты носили на праздничных демонстрациях. А теперь он всего лишь заместитель начальника Главного политуправления Советской Армии и Военно-Морского Флота. Как потеря должностей и почестей могут изменить человека!..

В начале девяностых годов видный чекист, руководитель одного из управлений НКВД СССР генерал-лейтенант П. А. Судоплатов делился со мной запомнившимися ему подробностями. Он, конечно же, смотрел на происходившее с точки зрения особенностей своей службы:

— Я был на похоронах Сталина и видел, как непрофессионально Серов, Гоглидзе и Рясной контролировали положение в городе. Прежде чем я смог добраться до Колонного зала, чтобы встать в караул от моего министерства, кордон из грузовиков перекрыл путь, так что мне пришлось пробираться через кабины грузовиков. Не продумали даже, как разместить все делегации, прибывавшие на похороны. Была какая-то идиотская неразбериха, из-за которой сотни скорбящих людей, к сожалению, погибли в давке.

Павел Анатольевич признавался: во время похорон Сталина его горе было искренним.

— Я думал, что его жестокость и расправы были ошибками, совершенными из-за авантюризма и некомпетентности Ежова, Абакумова, Игнатьева и их подручных.

В годы горбачевской гласности пресса много писала о том, что Сталин якобы умер гораздо раньше, чем об этом сообщили народу. Мол, сталинские преемники умышленно скрывали правду, чтобы не стала известна их закулисная борьба за власть.

Обратимся к мнению авторитетного антисоветчика А. Авторханова.

«В «Правительственном сообщении» от имени ЦК КПСС и Совета Министров, — пишет он в уже упоминавшейся книге «Загадка смерти Сталина», — опубликованном только 4 марта 1953 года, сказано: «В ночь на 2 марта у т. Сталина, когда он находился в Москве на своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи».

О тяжкой, смертельной болезни Сталина сообщают только на четвертый день, ибо фактически удар у Сталина был вечером 1 марта. «Правительственное сообщение» о болезни Сталина, видно, составлено заговорщиками без консультации с врачами, иначе Сталин не потерял бы сначала сознание, а потом речь. Для лечения Сталина создается комиссия из восьми врачей — академиков и профессоров. Во главе комиссии — новый министр здравоохранения СССР Третьяков и новый начальник Лечебно-санитарного управления Кремля Куперин. В сообщении говорится, что «лечение т. Сталина проводится под постоянным наблюдением ЦК КПСС и Совета Министров СССР», то есть «вредительское лечение» исключается.

5 и 6 марта выходит несколько бюллетеней о ходе болезни Сталина. Составленные на этот раз, по всей видимости, с использованием последних и лучших медицинских работников, бюллетени поражают подробностью и изобилием непонятных, сугубо медицинских терминов, частично тут же переведенных на русский язык. За внешней озабоченностью ходом болезни Сталина и «энергичными мерами» его лечения, иногда даже вызывающими частичное улучшение состояния больного, чувствуется, что смерть Сталина — дело решенное.

5 марта 1953 года Сталин умирает. Тогда «наследники» прибегают к неслыханной мере, они создают совершенно новую комиссию академиков и профессоров из семи человек во главе с теми же Третьяковым и Купериным для подтверждения правильности диагноза болезни Сталина и правильности его лечения под руководством ЦК. Комиссия дала авторитетное заключение: «Результаты патологоанатомического исследования полностью подтверждают диагноз, поставленный профессорами-врачами, лечившими И. В. Сталина. Данные патологоанатомического исследования установили необратимый характер болезни И. В. Сталина с момента возникновения кровоизлияния в мозг. Поэтому принятые энергичные меры лечения не могли дать положительный результат и предотвратить роковой исход» («Известия», 7.3.53).

Это не врачи, а Берия и его соучастники заручились свидетельством, чтобы доказать свое алиби. Они знали, что не только Василий Сталин будет утверждать, что «они убили Сталина». Но одно то, что им понадобилось такое свидетельство, выдает их с головой».

А вот свидетельство С. И. Аллилуевой, не отходившей, по ее словам от умиравшего отца, что, как мы знаем, опровергает сын Берии.

— Все как-то неосознанно ждали, — вспоминает она, — сидя в столовой, одного: скоро, в шесть часов утра по радио объявят весть о том, что мы уже знали. Но всем нужно было это услышать, как будто бы без этого мы не могли поверить. И вот, наконец, шесть часов. И медленный, медленный голос Левитана или кого-то другого, похожего на Левитана, — голос, который всегда сообщал нечто важное. И тут все поняли: да, это правда, это случилось. И все снова заплакали — мужчины, женщины, все… И я ревела, и мне было хорошо, что я не одна, и что все эти люди понимают, что случилось, и плачут со мной вместе.