Была уже поздняя ночь, когда наши утомлённые собаки добрались наконец до стойбища Аканги. В этот короткий январский день, несмотря на пятидесятиградусный мороз, мы совершили переезд в сто километров и три раза перебирались с одной горной речки на другую, по крутым перевалам, уходившим далеко за пределы растительности.

На каждом подъёме нам приходилось спешиваться и вместе с собаками тащить вверх грузные нарты, обливаясь потом в своей тройной меховой одежде. На спусках было ещё хуже. Собаки, по своему обыкновению, приходили в чрезвычайное возбуждение и мчались как угорелые. Чтобы удержать их, нужно было изо всей силы тормозить с обеих сторон нарту тормозными палками, которые прыгали и хлопали на каждой неровности почвы, передавая очень чувствительные толчки державшим их рукам. На одном, крутом повороте тормоз, задев корень дерева, торчавший поперёк дороги, ударил моего спутника в шею с такой силой, что он выпустил из рук дугу нарты и отлетел в сторону, а я изорвал жёсткие камусные рукавицы и ободрал в кровь обе руки, пока мне удалось остановить мою бешеную свору. На другом спуске задняя нарта с разгона попала на дерево, сломала переднюю дугу и сильно ушибла собаку, запряженную в корню. Нам следовало, впрочем, быть благодарными, что на всех этих подъёмах, спусках и поворотах дело обошлось для нас без более серьёзных ущербов.

По дороге мы три раза заезжали на чукотские стойбища, производя поверку сведений по переписи, добытых предварительно расспросным путём при разных случайных встречах, но несмотря на уговоры хозяев, нигде не согласились остаться ночевать. Я непременно хотел добраться в этот день до реки Лабугена, где рассчитывал на стойбище Аканги или где-нибудь по соседству встретить Коравию, Кутылина сына, бродячего торговца, который обещал, возвращаясь из поездки в русские посёлки на Колыме, привезти мне почту из Средне-Колымска, Якутска и других цивилизованных мест земного шара. Поэтому я заставлял усталые ноги наших собак безостановочно подвигаться вперёд, пока наконец искры, приветливо замелькавшие в чёрной глубине леса, не возвестили нам о желанном ночлеге.

Я поспешно соскочил с нарты и направился ко входу в шатёр. Моя внутренняя одежда, несколько раз промокшая от пота, заставила меня озябнуть, несмотря на плотную меховую парку и двойные сапоги. Спутники мои в своих вытертых кухлянках озябли ещё больше меня, и я хотел поторопить хозяев приготовлением горячего чаю, пока ямщики будут управляться с привязыванием собак и установкой нарт.

— Го-го! — крикнул я, приподнимая край входной полы, завязанной изнутри, и ожидая обычного приветствия и приглашения войти.

Меня постигло, однако, неожиданное разочарование.

— Кто там? — раздался изнутри женский голос, в котором я узнал голос Аканги, хозяйки стойбища.

— Веип, пишущий человек с реки Росомашьей, на возвращении домой!

— Не входите! — решительным тоном сказал голос изнутри. — Идите в другое место.

Я остановился в недоумении. С Акангой я был знаком раньше, и никаких напряжённых отношений между нами не было, и она не имела повода запрещать мне доступ к своему огню, который продолжал так приветливо потрескивать внутри и выбрасывать снопы искр чрез отверстие вверху.

— Почему не входить? — спросил я наконец. — Я хотел здесь ночевать. Собаки устали!

— А разве на Росомашьей реке не ходит злой дух? — с упрёком спросил голос.

Действительно, в околотке, откуда я приехал, появилась заразная болезнь вроде гриппа или инфлюэнцы, выражавшаяся довольно разнообразными признаками и успевшая умертвить несколько десятков жертв, но я вовсе не считал это достаточным основанием, чтобы Аканга заперла перед нами дверь, тем более что на всех стойбищах, посещённых до того, мы были желанными гостями, несмотря на злого духа с реки Росомашьей.

— Разве вы думаете, что мы привезли злого духа в складках платья? — сказал я с некоторым нетерпением. — Он вольный. Куда захочет, придёт и без нас!..

— Ко![1] — ответил голос изнутри с оттенком сомнения.

— Да вы разве маленькие! — продолжал я убеждать. — Чего вы боитесь?

— Есть и маленькие! — возразил голос. — Моя дочь третьего дня родила сына!

Я несколько смутился. Посещение злого Духа Болезни, имеющего привычку невидимо следовать за путниками, более всего опасно для младенцев, в особенности же для новорождённых, которых поэтому чукчи охраняют весьма ревниво. Перспектива ночлега на открытом воздухе вдруг воочию предстала предо мною, как чрезвычайно близкая к осуществлению.

В этом не могло быть ничего приятного.

— У нас двадцать четыре сторожа! — доказывал я самым убедительным тоном. — С нами ничто худое не могло прийти! — Я имел в виду наших собак, так как собака считается сторожем человека, отпугивающим враждебных духов.

Однако хозяйка, очевидно, относилась скептически к бдительности русских собак, мало знакомых с чукотскими злыми духами.

— Не знаю! — упрямо повторила она. — Собаки в упряжке, на привязи… А ребёнок достоин жалости… Попроситесь лучше в задний шатёр. Может, вас пустят…

Я отошёл от этой несдававшейся двери и отправился к заднему шатру.

— Го-го! — громко окликнул я. — Хозяева, впустите!

Внутри шатра тоже топился огонь, и слышно было движение людей, однако ответа на мой оклик не последовало.

— Гэ-гэй! — окликнул я снова и ещё громче прежнего. — Русские приехали! Впустите!

— Идите в передний шатёр! — отозвался наконец голос изнутри, точь-в-точь как раньше. — Гости не ходят к заднему!

Действительно, по общему правилу, гости, в особенности почётные, заходят в шатёр главного человека на стойбище, всегда стоящий впереди.

— Аканга не пускает! — объяснил я довольно жалобным тоном.

— Отчего? — допрашивал голос.

— Из-за болезни на Росомашьей, — объяснил я. — Жалеет ребёнка!

— У нас тоже есть дети! — проворчал голос.

Усиленная осторожность Аканги подействовала заразительно и на соседей. Я хотел было продолжать переговоры, но в это время подошли мои спутники, управившиеся с собаками, и узнав, что нас не хотят пустить в шатёр, разразились проклятиями на русском и чукотском языках. Особенное раздражение проявляли два русских ямщика. Для колымского русского жителя гостеприимство является непререкаемой обязанностью, для исполнения которой он готов пожертвовать последним куском, оторвав его от собственного рта, и поведение чукч казалось им чуть не святотатством. Мои чукотские спутники, Леут и Айганват, вели себя сдержаннее. Мотивы чукотской осторожности пред злыми духами были им ближе и понятнее, чем русским, и, быть может, в своё время и они сами не раз запирали свои двери перед подозрительным путником, неожиданно явившимся в ночной темноте неизвестно откуда. Зато Митрофан, дюжий анюйщик[2] из обруселых якутов, бывший ямщиком передней нарты, скоро перешёл от пролятий и угроз к более решительным действиям. Он схватился руками за длинные жерди, к которым была привязана входная пола, и принялся с ожесточением трясти их, как будто собираясь обрушить весь шатёр на голову обитателей. Такая решительность не замедлила принести плоды.

— Войдите, — довольно хладнокровно сказал голос изнутри, — если вы не хотите уйти!

Чьи-то проворные руки развязали входные ремешки, и мы стали один за другим пролезать в шатёр, торопясь приблизиться к огню. В шатре уже не было никого, кроме одной довольно дряхлой старухи; другие обитатели удалились во внутреннее отделение, твёрдо намереваясь отсидеться там от нашего нашествия, как в цитадели. Огонь, правда, горел довольно ярко, но о чае и еде не было и помина. Мы уселись перед костром на обрывках шкур; проклиная духа болезни и чукотское суеверие.

— Подвесь чайник! — сказал я старухе.

— Нет чайника! — возразила она, равнодушно разглядывая наше общество.