В качестве анюйщика Митрофан считал себя имеющим право владения на все тундры и леса каменного берега Колымы, занятые теперь чукчами, но некогда действительно составлявшие охотничью территорию его собственных предков.

— А тебе, видно, завидно на их стада? — спросил я шутя.

— Как не завидно будет! — сознался Митрофан. — Мы голодные сидим, а их еда кругом них сама на ногах ходит.

— А вы тоже заведите стадо! — сказал я.

— Как же, заведёшь! — сердито сказал Митрофан. — Надо ведь на гору идти, на воле ходить. Нас разве отпустят? А службы кто справлять станет? Мы всё равно привязанные. Живём как на цепе! Своя воля була бу, я давно бу, пожалуй, ушёл к чукчам…

Митрофан имел в виду гнёт денежных и натуральных повинностей, который заставляет каждое общество колымских поречан[6] прикреплять своих членов к их месту жительства на реке настоящими крепостными узами. В словах его было много правды. Не будь этого прикрепления, многие молодые люди, может быть, действительно ушли бы на гору и обзавелись стадами оленей. Наступило короткое молчание.

— А что, Йэкак! — начал опять Митрофан, желая, в свою очередь, подразнить старика. — Где твоё стадо?

— Не нужно стада! — живо возразил Йэкак. — Заботы много!..

— А правда, что у тебя и ездовых (оленей) нет? — продолжал Митрофан насмешливо. — На Акангиных будто оленях ты в гости ездишь…

Старик насупился. Для чукчи, особенно для старика, считается весьма предосудительным не иметь собственной упряжки.

— Две упряжки есть, четыре кладовых оленя, восемь всего! — угрюмо возразил он. — Кто говорит, что я пеш?..

— Люди говорят! — не унимался Митрофан. — Говорят, будто ты и на тот свет хочешь ехать на Акангиных оленях.

— Полно врать! — сердито сказал Йэкак.

— Да, полно врать! — передразнил Митрофан. — А мой совет — лучше иди пешком! Гырголь увидит, всё равно отнимет, станешь пеш, ещё придётся нарту волочить самому.

По верованию чукч, над телом умершего должны быть убиты непременно его собственные упряжные олени, ибо чужих всё равно на том свете отберут их бывшие владельцы.

Поэтому, если нет собственных оленей, не может быть и погребального жертвоприношения.

Йэкак серьёзно рассердился.

— Собачий язык! — крикнул он. — Зачем ты пристал к моим оленям? Разве хочешь выклянчить кусок мяса на подарок жене?..

Я поспешил остановить возникавшую ссору, но словоохотливость Йэкака пропала. Он угрюмо отодвинулся к стене и не только не хотел рассказывать больше, но не ответил даже на мой вопрос относительно вероятности приезда назавтра вышеупомянутого Коравии Кутылина из Крепости Собрания (так называют чукчи Нижнеколымск). Я, впрочем, не стал настаивать на расспросах. Глаза мои слипались. В мозгу внезапно возникали смутные и неожиданные обрывки фраз и образов, которые бесцеремонно прерывали обычное течение моих мыслей, потом сами заволакивались туманом. Ещё через десять минут мы все спали как убитые, позабыв Якунина и его погибшее войско.

Мне, впрочем, снились письма и газеты, которых я ожидал уже два месяца. Митрофан с полночи стал ворочаться и стонать. Быть может, ему пригрезилось то самое податное ярмо, которое мешало ему завести соблазнявшее его оленье стадо.