Мы сидели с Гвельтовым в маленьком, пропахшем рыбой кафе на набережной. Разговор не клеился. Он не клеился уже целую неделю, с той минуты, как я открыл ему дверь после визита в полицию… Дальше так продолжаться не могло. Я должен был или все ему рассказать, или потерять своего единственного союзника. В создавшемся положении я не мог этого допустить, хотя отлично понимал, что, рассказав Артаму все, я должен буду выдать нечто очень личное, невольно совершу предательство по отношению к Весте и, может быть, положу конец всей этой истории… Причем я вовсе не был уверен в том, что хочу этого конца. Вообще я плохо представлял, каким образом можно перевести в слова все свои ощущения и переживания этих дней. Ощущение дождя, например, неотвратимости надвигающихся событий или этот последний полубредовый сон… В то же время я отлично сознавал, что, продолжая хранить молчание, я невольно становлюсь соучастником каких-то надвигающихся на нас событий, значение которых может быть настолько велико, что личная судьба одного человека окажется перед их лицом слишком незначительной.

Словом, мы сидели в кафе, ждали заказ вот уже минут сорок и хранили убийственное молчание. Единственная доступная нам тема работы была полностью исчерпана еще несколько дней назад. После пропажи журнала наша деятельность зашла в тупик. Лихорадочные попытки повторить опыт ни к чему не привели. Мы даже не смогли поддержать жизнь в той первой, случайно найденной в колбе колонии. Тепличный режим термостатов и специальных питательных сред, которыми мы старались поддержать ее развитие, оказался для нее губительным. Я не совсем понимал отношение Гвельтова ко всему происшедшему, он чересчур легко перенес обрушившиеся на нас несчастья, словно они его совершенно не касались, словно вся эта история не имела ни малейшего значения. Объяснял он это тем, что, собственно, открытия никакого не было. Была шальная, преждевременная удача. Она, по его мнению, просто не имела права на существование.

Сейчас Артам сидел, уставившись в пустую тарелку, и скреб вилкой по ее краю. Раздражающий визгливый звук в конце концов вынудил меня попросить его прекратить это занятие. Тогда он отложил вилку, вздохнул и уставился мне в глаза тяжелым, немигающим взглядом.

— Я все жду, шеф, надолго ли вас хватит?

— Ты о чем?

— То, что вы от меня скрыли что-то важное, я понял еще в полиции, когда в своих показаниях вы согласились с официальной версией и не пожалели заплатить штраф за повреждение чужой машины. Но ведь там сидел человек, человек, который погиб, как же вы можете молчать?

— Разве я молчу? Разве я не рассказал в полиции все как было?

— Конечно, рассказали… — Гвельтов поморщился. — Я не об этом. Вы слишком быстро успокоились, слишком легко согласились с ними. Я думаю, вы знаете нечто такое, чего я не знаю. Может быть, вы хотя бы объясните, куда девался Мишурин? Он это был или нет? Я места себе не нахожу с того дня. Каждое утро звоню ему домой и, не дождавшись ответа, вешаю трубку. Мне кажется, я схожу с ума. Бесследно исчезает человек. Мы сбрасываем в море машину вместе с водителем, и в ней никого не оказывается… Но ведь Мишурина нет? Не так ли? Куда же он делся?!

— Видишь ли, Артам, если бы в машине сидел человек, его бы нашли. Капитан Ивестер все доводит до конца.

— Что вы этим хотите сказать?

— Только то, что в машине не было человека.

— Вы хотите меня убедить в том, что мои собственные глаза…

— Я ведь не сказал, что в машине не было водителя… Я только сказал, что там не было человека…

Впервые я осмелился оформить в четкие окончательные слова те смутные образы и мысли, которые бродили у меня в голове все последние дни. И мне стало легче от этого. Дальнейшие слова уже не требовали такого внутреннего напряжения. Гвельтов держался отлично. Он не перебил меня, не задал ни одного вопроса, даже не выдал своего изумления после моих слов, он просто ждал продолжения. И мне уже не оставалось ничего другого, как рассказать ему все с того самого первого дня, когда я свернул на раскисшую от дождя дорогу.

Выслушав меня, Артам долго молчал. Говорят, две головы лучше одной. Я хотел услышать анализ событий со стороны от человека, не вовлеченного в них так глубоко, как я, и, следовательно, мог надеяться, что его выводы будут свободны от эмоций, более объективны и конкретны. Этой конкретности, сухой объективной логики я ждал как глотка свежего воздуха и в глубине души надеялся, что вот сейчас Артам произнесет какие-то особые, все разъясняющие слова, после которых не останется ни тревог, ни сомнений. Как будто могли быть на свете такие слова, как будто они могли теперь что-нибудь изменить.

Я так и не решился пойти к Весте в течение этой недели. Если, конечно, не считать того визита во сне… Но каждый вечер, засыпая на своей кушетке под сенью ореандума сфангиники, я мысленно вновь и вновь подъезжал к ее дому, выходил из машины, выслушивал упреки за пропавшие из ее жизни месяцы, смотрел на календарь, покрытый слоем пыли, на котором летали бабочки… Жена почувствовала, что со мной происходит что-то неладное, но мы давно перестали откровенно разговаривать друг с другом, и это избавило меня от бесчисленных упреков и объяснений.

Однажды я все же нашел улицу с несуществующим газетным киоском, остановился у подъезда и стоял там не меньше часа. Почему же я так и не вошел? Неужели только потому, что больше всего остального боялся разрушения тайны, простого прозаического объяснения нелепых и странных событий, принесенных Вестой в мой устоявшийся, спокойный и скучный мирок? Почему сейчас, рассказав обо всем Артаму, я испытывал одновременно облегчение и странную горечь? Я не хотел его торопить и все же в конце концов не удержался, спросил:

— Ну, что ты обо всем этом думаешь?

— Я попробую начать с конца и придерживаться только фактов, более-менее установленных вами. Прежде всего, о пропавшем журнале. Я не уверен, что вас пытались предупредить о визите постороннего в лабораторию, «уберечь от опасности», как вы, очевидно, склонны предполагать. Я поморщился, меня коробил его слишком официальный тон, но промолчал.

— Скорей уж вас просили не появляться в лаборатории, чтобы предотвратить находку колбы номер сто тридцать.

— То есть ты хочешь сказать, что она предвидела?..

— Вполне возможно, и, когда это не сработало, им пришлось организовать похищение журнала. Сам по себе он не представлял ценности для посторонних. Тем не менее его похитили. Остается лишь один возможный вывод: кому-то не нравились наши последние результаты, кому-то они могли помешать. Причем этот «кто-то» не был заинтересован в наших исследованиях. Сами по себе они его не интересовали. Иначе пропали бы записи с методикой опытов, сами пробы, наконец. Выходит, им было нужно во что бы то ни стало помешать нам довести работу до конца.

— И этот «некто» гримируется под нашего завотделом и потом, похитив журнал, кончает жизнь самоубийством…

— Вот! Эти факты настолько нелепы, что нормальной логикой их уже не объяснить. И заметьте, журнал все-таки исчезает из наглухо закрытой машины. Так что насчет самоубийства… Пожалуй, вы правы — в машине сидел не человек…

— Марсиане? Пришельцы на тарелочках? Не очень-то я в них верю, хотя, должен признать, такая версия могла бы объяснить сразу все сверхъестественные способности наших знакомых — Я не спеша допил холодный кофе, осваиваясь с этой неожиданной мыслью, потом сказал: — Может быть, они и не марсиане. Я уверен, что на Земле хватает своих загадок. Мы стали слишком уж самоуверенны с тех пор, как изобрели железо, электричество и пар.

— Мне очень хотелось бы увидеться с этой вашей знакомой…

— Ну что же… Давай попробуем. Хотя я не знаю, что из этого получится. Может быть, ее попросту не существует. Внушение, гипноз — мне мерещится разная чертовщина. Во всяком случае хоть что-то прояснится, и мы сможем решить, как действовать дальше. Возможно, мне пора сходить к психиатру. А может, все это гораздо серьезней, чем мы с тобой сейчас предполагаем, и тогда срочно придется принимать какие-то меры, какие-то конкретные действия, вдвоем нам с этим не справиться… Тем более что касается это не только нас.