Вы скептически улыбаетесь. Что ж! Для таких людей, как вы, сомнение — это система действий, я бы сказал, мост или своего рода ключ к истине. Но я-то не сомневаюсь, ибо накопил огромное количество наблюдений, не совместимых с мыслью о каком бы то ни было самоубийстве. Теодосий хранил в своей душе неутолимую жажду жизни, которую близкие ему люди не были в состоянии удовлетворить по различным причинам. Он стремился пережить то, чего не удалось пережить им, чувствовал, более того, сознавал, что имеет право на дни, преждевременно отнятых у них смертью. Единственный из всего рода, он нёс факел жизни и именно потому, что остался единственным, переступившим роковую черту возраста, берег этот факел так, как скряга бережёт своё золото.

Откройте нижнюю дверцу его книжного шкафа — вы увидите на полках этого отделения по меньшей мере дюжину пузырьков и пузырёчков с лекарствами. Увидите там по меньшей мере дюжину склянок с самыми различными целебными таблетками. Это целая аптека, в которой можно обнаружить любые виды аспирина, сульфамиды, антибиотики. Со всеми этими лекарствами и их действием он был знаком не хуже любого терапевта; и должен вам сказать, что по отношению к самому себе он был безошибочным диагностом. Одним словом, он был форменный маньяк, свихнувшийся на болезнях и лекарствах, и в основе этой мании лежал, разумеется, кошмарный страх смерти.

Допускаю ли я невольное самоотравление? Что вы! Теодосий не держал в своей аптечке лекарств, которые бы могли так быстро причинить смерть. Он запрещал вносить в своё жилище даже общеизвестные препараты против насекомых! Чем он мог отравиться — невольно, по ошибке? Аспирином, сульфамидом или валерьянкой? Наивно, по-моему, считать, что ошибка в дозировке подобного вида лекарств в состоянии причинить неизбежную и скоропостижную смерть!

Почему я говорю «скоропостижную»? Очень просто. Потому что около четырех часов он позвонил мне по телефону, передал привет от нашей общей знакомой Евгении Марковой, учительницы музыки, которая вскорости должна была стать его супругой и в этот момент находилась на пороге его кабинета, и попросил меня немедленно приехать к нему, чтобы проконсультироваться по какому-то спешному техническому вопросу. Этот разговор мы вели в продолжение двух-трех минут. Это могут засвидетельствовать учительница музыки Евгения Маркова и моя домработница — у меня есть приходящая домработница, которая два раза в неделю убирает квартиру. Стало быть, есть свидетели, которые удостоверят, что в четыре часа Теодосий был жив, здоров и в отменном настроении.

Я застал его распростёртым на полу, с посиневшим лицом, но ещё тёплого — в пять с четвертью. Сами видите: ни одно из его наличных лекарств не могло умертвить, не могло подействовать на человека смертоносно за такой короткий срок — менее чем за один час.

Этот человек, влюблённый в свою работу, носящий в своей крови неутолённую жажду долголетия всего своего рода и ужас перед смертью, — неужели этот человек сам покусится на свою жизнь? Неужели этот маньяк, который боится даже препаратов против насекомых, будет тайком хранить в своей аптечке молниеносно действующие яды?

Что я подразумеваю под «молниеносно действующими ядами»?.. Ну, предполагаю, что таким ядом может быть, к примеру, цианистый калий. Вообще цианистые соединения.

Думаю ли я, что инженера отравили цианистым калием? Вполне вероятно. Впрочем… Почему вы меня спрашиваете о вещах, о которых вы уже наверняка знаете и в которые вы уже внесли ясность?

Разумеется, результаты аутопсии не будут держать в тайне, это мне очень хорошо известно… Да, мы узнаем о них сегодня же вечером… Вы говорите, что я рассеян? Почему вы так думаете?

Ах, о наших отношениях…

Мы были друзьями…

Более конкретно? Хорошо, раз это вас так интересует… Он окончил в Вене Институт дорожного строительства и специализировался по высокогорному строительству в Париже. Я уже говорил вам, что его покойный отец держал пакет акций венской фирмы «Ланц». Теодосий вернулся из Парижа в начале 1939 года за несколько месяцев до разорения его отца. В том же году и я вернулся из Парижа, где специализировался по физико-математическим наукам, конкретно — по баллистике и аэродинамике. Я получил место ассистента при университете, а он поступил на службу в Министерство благоустройства. То, что мы работали в различных секторах, не мешало нам дружи гь, уважать и любить друг друга. Была у нас и общая любовь — математика. Политикой мы не занимались, хотя, вообще говоря, были людьми прогрессивных понятий.

Уже два года мы вместе работаем в Проектно-вычислительном центре отдела специальных исследований Министерства национальной обороны. Шесть месяцев тому назад нам поручили разработать одну общую задачу, и мы некоторое время работали согласованно, а затем у нас произошло столкновение по чисто техническим вопросам, и он предложил закончить работу самостоятельно.

Должен вам сказать, что насколько он боялся за своё здоровье и за свою жизнь (он, например, представьте себе, избегал летать на самолётах и ездить по улицам в автомашинах!) — настолько же он проявлял смелость в своих проектах, решениях, математических построениях и гипотезах. В своей области он был крупным учёным, творцом…

Вы спрашиваете, видел ли я чертежи и расчёты, над которыми он работал последнее время. Ну, конечно! Когда я видел их в последний раз? Вчера. Вчера вечером я был здесь и видел на столе некоторые схемы. Что я подразумеваю под выражением «вчера вечером»? Сумерки. Последние дни он работал дома, жалуясь на одышку, ослабление сердечной деятельности, принимал кардиозол и пил какой-то целебный экстракт. Каждый вечер, ровно в шесть тридцать, приезжал офицер и отвозил бумаги в Центр, где начальник запирал их в специальный сейф. На другой день к восьми часам тот же офицер снова привозил бумаги. В сущности, транспортировка осуществлялась двумя офицерами, но один из них обычно ждал внизу, на улице.

Могу ли я вспомнить, кому из сотрудников Центра было известно, что инженер работает дома над секретным заданием? Такой вопрос отнюдь меня не затрудняет, поскольку одним из осведомлённых являюсь я, а вторым — наш начальник. Двое офицеров, о которых шла речь, абсолютно не были осведомлены о характере работы.

Что я думаю по поводу исчезновения секретных документов? Я уверен, что убийство совершено именно в связи с этими документами. Они имеют прямое отношение к обороне страны… да и не только нашей страны.

Несколько слов о моем сегодняшнем визите к инженеру. Как я уже вам объяснил, Теодосий звонил мне, и этому есть свидетели. Предполагаю, что он вызвал меня для того, чтобы показать крайний результат своей работы. Я так думаю, поскольку вчера он был весьма в приподнятом настроении, невзирая на недомогание.

Господи, это ваше замечание меня удивляет! Не говорил ли я с каким-либо непосвящённым лицом о секретной работе инженера? Не будь этот случай столь трагичным, такой вопрос непременно меня бы огорчил. Ведь я же подписал обязательство храни гь служебную тайну! Одно лишнее слово — и под суд за государственную измену! Это мне хорошо известно. Ну и, кроме того, внутренняя самодисциплина…

Но не будем отклоняться. Я застал входную дверь внизу отпертой… как, впрочем, обычно… Почему инженер оставлял входную дверь отпертой — это я вряд ли смогу когда-нибудь себе объяснить. Она была отперта в любое время дня и ночи! Быть может, это была какая-то прихоть, каприз, игра со страхом? Не берусь судить…

Поднявшись по лестнице, я дважды позвонил. Ожидая, когда мне отопрут, я машинально взялся за ручку двери и надавил на неё. Дверь немедленно открылась… Вы не можете себе представить, не можете вообразить, как я был изумлён! В отличие от парадного входа эта дверь всегда тщательно запиралась. В продолжение нескольких лет я посещал этот дом, заходил в гости к инженеру по меньшей мере два раза в неделю — старые холостяки, вроде меня, с трудом переносят одиночество! — и ещё никогда не случалось, чтобы я застал дверь в квартиру отпертой… К тому же, как бы вам сказать, сегодня я был вообще не в настроении, душу тяготило какое-то дурное предчувствие — предчувствие чего-то неприятного, что ли, чреватого опасностями… Я вошёл в переднюю и тут, как никогда, испытал странное ощущение — физическое, пожалуй, ощущение пустоты и тишины, в которых растворялось нечто безнадёжное и непоправимое. По коже пробежали мурашки, словно я очутился на дне какого-то стометрового колодца.