Не такое уж простое дело – зажигать свечи в театре с любопытным названием «Молния»...

«Ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого...» (Матфей, 24:27)

Вернемся к зловонному пруду Страны Дураков. Лягушки, пиявки... А еще – головастики, водяные жуки, личинки, инфузории... Толстой в перечислении обитателей водоема скрупулезно точен. А рыбы где? Почему нет рыб?

Ведь как учит нас православная «Библейская энциклопедия»:

«Изображение рыбы долгое время служило выразительною эмблемою для христиан первенствующей Церкви. Греческое название ихтис составлено из первых букв следующих слов: Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель».

Энциклопедии вторит современный православный теолог:

«...Помимо прочего рыбы суть самые высокоорганизованные создания, не совокупляющиеся для продолжения рода. Последнее наблюдение может быть развито во многих направлениях, но нам, в особенности на несколько более позднем этапе наших исследований, будет особо важен тот факт, что в отношении рыбы абсолютно бессмысленна символика блуда».[1]

Увы, приходится констатировать, что в ихтиологии некоторые современные православные теологи не разбираются. Иначе знали бы, что существуют, и в немалом количестве, рыбы живородящие. Акулы, например. Рекомые морские хищницы снабжены органами, необходимыми для блуда, аж в удвоенном количестве... Да что там акулы, в наших российских прудиках водится небольшая рыбешка – горчак, по скромности размеров не привлекающий внимания рыболовов. Зато ихтиологам он весьма любопытен своим способом размножения, а народ сложил про горчака поговорку: сам с вершок, а...

Впрочем, закончим с ихтиологическим экскурсом, дабы не оскорблять православных теологов. Пусть остаются в приятном заблуждении.

Вернемся к «Золотому ключику». Рыбы там присутствуют – как в живом виде, так и в приготовленном. И хлебА тоже. Но о них чуть позже.

По-настоящему приключения Буратино начинаются с того, что он отправляется в школу, но вместо нее попадает в кукольный театр Карабаса Барабаса. Остальные происшествия, имевшие место между появлением на свет Буратино и его походом за знаниями, напрямую позаимствованы у Коллоди, излишней смысловой нагрузки не несут и на дальнейший сюжет не слишком влияют. Можно спокойно вычеркнуть из «Золотого ключика» эпизоды с Говорящим Сверчком или с яйцом и цыпленком, – текст станет короче, и только.

Справедливости ради отметим, что и доктор кукольных наук позаимствован у Коллоди (в оригинале он носит имя Манджафоко) – но насколько же изменились у Толстого и характер, и значение персонажа! Манджафоко – всего лишь проходной персонаж второго плана, и, вопреки грозному облику, человек не злой, – он отпускает Пиноккио и дарит ему золото просто так, расчувствовавшись от жалостливого рассказа деревянного мальчишки. И на этом роль прототипа Карабаса исчерпана.

А вот Карабас Барабас под пером Толстого превращается в законченного злодея, в главного антагониста повести, чьи действия во многом определяют сюжет. Доброта его показная и лицемерная, служит лишь прикрытием для тайных планов.

Но если в шутовской версии Нового Завета роль Иисуса исполняет деревянный человечек Буратино, то какому персонажу соответствует его бородатый противник? Можно предположить, что Карабас собирательный образ гонителей Иисуса: не фарисеев и книжников (далее мы увидим, кто исполняет их роль), но иудейских священников. А его театр – Храм Иерусалимский, построенный еще Соломоном, разрушенный Навуходоносором, восстановленный после вавилонского пленения и кардинально перестроенный царем Иродом незадолго до евангельских событий.

Не слишком ли смелое допущение?

В дальнейшем мы найдем в тексте еще немало прямых и косвенных доказательств этого предположения, но пока что сравним два эпизода: в первом самочинное появление Буратино на сцене срывает спектакль, а во втором:

«И вошел Иисус в храм Божий и выгнал всех покупающих и продающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей, и говорил им: написано: «дом Мой домом молитвы наречется», а вы сделали его вертепом разбойников» (Матфей, 21:12,13)

Здесь уместно отметить два обстоятельства: во-первых, заведение Карабаса по сути балаган, большая палатка, но Толстой отчего-то упорно именует его театром, заставляя вспомнить расхожее выражение «театр – храм муз»; во-вторых, старинное значение упомянутого в цитате слова «вертеп» (пещера) давно позабыто, но «красному графу» наверняка доводилось видеть в юные годы совсем иные вертепы – ярмарочные кукольные театры.

Первоначально куклы разыгрывали в вертепах представления исключительно на библейские сюжеты, чаще всего евангельские (лишь впоследствии, да и то не везде, стали возникать светские темы, в основном отклики на последние политические события в простонародном их понимании...) – то есть логическая цепочка: кукольный театр – храм – вертеп – кукольный театр замыкается в круг, и уподобление деревянных и тряпочных кукол евангельским персонажам уже кажется менее кощунственным... Балаган, шутовство – да, но все же некая форма веры, некое осознание на доступном уровне сложных материй. Впрочем, официальная церковь всегда имела о вертепах свое, весьма негативное мнение.

...Разобравшись с торговцами, Иисус там же, в храме, занялся исцелениями. На страницах евангельских историй он исцеляет неоднократно: и бесноватых, и расслабленных, и сухоруких, и парализованных, и прокаженных, и больных водянкой...

«И прошел о нем слух по всей Сирии; и приводили к нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и он исцелял их». (Матфей, 4:24)

Но (внимание!) кого же он исцелил именно здесь, в храме, превращенном в вертеп?

«И приступили к нему в храме слепые и хромые, и он исцелил их». (Матфей, 21:14)

Запомним, это важно: на сей раз нет ни расслабленных, ни паралитиков... Слепые и хромые.

Буратино же никого в храме муз исцелить не успел по уважительным причинам. Карабаса привела в бешенство неожиданная помеха спектаклю, равно как книжников и первосвященников возмутило сорванное богослужение, – но в отличие от последних директор театра смог «наложить руку» на возмутителя спокойствия.

Кого же встречает Буратино, едва покинув театр на следующее утро?

Слепого кота.

Хромую лису.

Увечья мнимые, кот и лиса – гнусные обманщики, но ведь притворяются они не паралитиками, не припадочными и даже не лунатиками...

Исцеление следует немедленно, в самом фарсовом исполнении. Кот тут же прозревает: «Увидев деньги (...) кот вдруг широко раскрыл слепые глаза, и они сверкнули у него, как два фонаря». Лиса обладала большей выдержкой и костыли не отбросила, – однако, навязавшись Буратино в попутчики, враз позабыла про свой недуг: бодро, не жалуясь на хромоту, отшагала целый день до самого вечера.

До харчевни «Трех пескарей».