Аввакум не стал слушать дальше. Он побежал по коридору и остановился перед четвертой дверью слева. Ловко и проворно с помощью специального ножа он вытолкнул ключ и вставил универсальную отмычку. Замок щелкнул, и Аввакум нажал на ручку двери.

Перед глазами Аввакума открылась левая половина кабинета. На потертом ковре фабричной работы сверкало небольшое солнечное пятно; в ярком пучке лучей, струившихся через открытое окно, плясали микроскопические серебряные пылинки. За окном виднелся двор, заросший бурьяном и высокой, пожелтевшей от засухи травой, среди которой пестрели ромашки.

Все вокруг казалось, было погружено в тяжелую, безмолвную дремоту полуденного зноя.

Немного вправо от солнечного блика на ковре виднелись ноги Венцеслава, обутые в резные сандалии с белыми подметками из каучука. Носки сандалий раскинулись в разные стороны, как у разморенного сном усталого человека. Аввакум вошел в кабинет, а какой-то автомат в его сознании отметил: «Обувная фабрика имени Девятого сентября, размер сорок третий».

Распростертое тело Венцеслава Рашкова, казалось, заняло почти весь пол. Он лежал, спокойно раскинув в стороны руки, будто наконец нашел самую удобную для отдыха позу. Но запрокинутая назад голова и задранный вверх, к выбеленному потолку подбородок выглядели неестественно.

Аввакум опустился на колени и вгляделся в лицо. Казалось, оно было облито желтовато-синей краской. Желтоватый оттенок на лбу переходил в синеватый на скулах и шее. Остекленевшие глаза были широко раскрыты, а губы так плотно сжаты, что совершенно слепились и слились.

Не теряя времени, Аввакум расстегнул на лежащем серую трикотажную рубашку и приложил ухо к груди. Кожа была холодной и сухой, сердце не подавало признаков жизни Аввакум вынул карманное зеркальце и приложил его к ноздрям Венцеслава. На блестящей поверхности не появилось ни пятнышка. Аввакум обратил внимание на височные вены — они были не голубоватые, а ярко-багровые.

Смерть сделала свое дело.

Аввакум пожал плечами. Он не отличался чрезмерной чувствительностью, но почему-то подумал: «Опоздал я, так и не успел сказать бедняге доброго слова». Нахмурившись, он принялся обследовать труп. Ему не удалось обнаружить никаких следов насилия — ни царапин, ни синяков.

И в карманах мертвеца не оказалось ничего примечательного: обеденные талоны ведомственной столовой, четыре билета «спортлото», заполненные фиолетовыми чернилами, и горсть семечек. В потертом бумажнике, кроме паспорта и двух фотографий молодых женщин, лежала крупная сумма денег. Аввакум насчитал восемьдесят банкнот по сто левов.

Осмотр трупа и одежды занял не более десяти минут. Все это время кладовщик молча стоял у двери, понурый и убитый, как приговоренный к смерти. Аввакум приказал ему не двигаться с места, а сам занялся осмотром кабинета.

Это была квадратная комната, примерно четыре на четыре метра. В юго-восточном углу рядом с подоконником стоял письменный стол, и, кроме простой сосновой этажерки у стены позади стола, другой мебели в комнате не было.

Первым делом Аввакум осмотрел бумаги, лежавшие на столе. Рядом с газетами «Работническо дело» и «Народен спорт» лежала папка с документами — копиями фактур и накладных. Чья-то рука нарисовала фиолетовыми чернилами на листке промокашки женскую головку с челкой на лбу. Аввакум вынул из кармана складную лупу, с которой никогда не расставался, и внимательно исследовал рисунок. В местах прикосновения пера волокна бумаги были придавлены и сдвинуты. Следовательно, рисунок был сделан часа полтора-два назад. Аввакум поднял правую руку покойника — на указательном пальце виднелись следы фиолетовых чернил. Было очевидно, что к десяти часам утра Венцеслав был еще жив и здоров.

Обе тумбы стола были забиты папками, а в среднем ящике лежал один-единственный предмет — переплетенное руководство по мотоспорту. На верхней полке этажерки поблескивал в сумраке полутемной комнаты обыкновенный пузатый графин для воды. На горлышко был надет простой стакан толстого стекла со слегка отогнутой кромкой.

Графин был не полон, уровень воды был пальца на три ниже горлышка.

— Когда наливали воду? — спросил Аввакум безразличным тоном и не оборачиваясь.

Кладовщик вздрогнул — Аввакум увидел это по отражению в графине — и дрожащим голосом ответил:

— Сегодня утром, товарищ инспектор… Лично я не видел, но знаю, что уборщица каждое утро наливает свежую воду. У нас в подвале водопровод.

Аввакум повернул графин к окну — вода была совершенно прозрачной, без каких-либо следов осадка на дне или налета на поверхности. Он снял стакан и, поставив его на ладонь, стал внимательно осматривать кромку. Глаза его вдруг загорелись, суровые складки на лице разгладились, как у картежника, который наконец получил нужную карту, чтобы вести тяжелую и рискованную игру.

Он водрузил стакан на прежнее место и. повернувшись к кладовщику, спросил:

— Вы чего торчите у двери, словно наказанный? Кладовщик открыл рот, но так ничего и не произнес.

— Идите к себе в конторку, — коротко приказал Аввакум, — возьмите лист бумаги и запишите все, что давеча рассказали мне в вестибюле.

Если найдется что добавить, например, есть ли у кого еще ключ от входной двери, это будет вам на пользу. Ступайте!

Подождав, пока он уйдет, Аввакум отложил пыльную папку с перепиской и снова взялся за стакан. Обойдя труп, он подошел к окну, снова вынул лупу и с еще большим вниманием стал всматриваться в прозрачные края стакана.

Губы его растянулись в глубокомысленной улыбке.

Поставив стакан на стол, он склонился над потертым ковром. Дождя давно не было, на улице было сухо, и поэтому на ковре не оказалось никаких следов. Только он собрался выпрямиться, как его взгляд остановился на продолговатом мокром пятне.

Пятно было неправильной, конусообразной формы. Заостренная часть была обращена к двери, а основание почти упиралось в ноги трупа. Аввакум раскрыл нож и вырезал из пятна на ковре длинную узкую полоску, сложил ее в несколько раз и, завернув в чистый лист бумаги, положил в карман.

Он посмотрел на часы — было ровно двенадцать.

Аввакум подошел к столу, снял трубку и набрал номер министерства внутренних дел.

В ожидании сотрудников из госбезопасности Аввакум продолжал свои исследования. Теперь на очереди было окно. Карниз его находился приблизительно в ста двадцати сантиметрах от земли. Толстые двустворчатые ставни, закрывающие окно снаружи, были сейчас распахнуты и прикреплены двумя крюками к стене.

Прежде всего Аввакум осмотрел в комнате штукатурку под окном и особенно тщательно возле самого пола. Светло-зеленая краска выцвела и стерлась местами от времени, но на ней не было никаких следов прикосновения какого-либо твердого предмета — ни царапин, ни вмятин. Подоконник, когда-то окрашенный коричневой масляной краской, был довольно гладок и даже блестел. Пыли на нем не было; очевидно, утром уборщица прошлась по нему тряпкой. Но Аввакум более тщательно осматривал то, что на первый взгляд казалось ясным и бесспорным. Явная очевидность всегда вызывала у него сомнения, настраивала на скептический лад и заставляла быть начеку.

Глядя на чистую ровную поверхность подоконника, он строил в уме две системы предположений:

1. Если подоконник действительно протирали утром, например, за полчаса до прихода Венцеслава, и после этого никто не прикасался к нему, его поверхность должна быть всюду одинаково чистой или одинаково (хотя бы едва заметно) запыленной.

2. Если поверхность подоконника не всюду одинаково чистая или запыленная (пусть даже едва приметно), то это значит, что кто-то за последние часы прикасался к нему и оставил на нем свои следы.

Аввакум тщательно протер лупу и склонился над подоконником: под прозрачным глазом линзы возникли рои белесых пылинок. До середины подоконника их плотность и блеск коричневой краски были повсюду равномерны. Но примерно на расстоянии одной пяди до середины подоконника среди роев пылинок заметны были совершенно чистые места, одинаково округлые по форме. Аввакум насчитал пять таких пятен. Далее. на протяжении примерно тридцати сантиметров подоконник был совершенно свободен от пылинок и настолько чист, словно эта его часть бы та протерта шелковым платком. Вторая половина подоконника в точности повторяла первую: снова пять просветов между пылинками и полоса равномерно осевшей белесой пыли.