Тетрадь с надписью «Подготовка к роману «Аспиранты» и «Исчезновение»(!) Год 1954-й. Как будто написано разными людьми. Безликий бодрый стиль, которым написаны несколько страниц «Аспирантов», так и остался похороненным на страницах рабочей тетради. Ю. В. изжил его еще в черновиках.

Интересная деталь. Домашние, судя по всему, не очень уважали его занятия, потому что время от времени вдруг появляются торопливые записи чужой рукой расходов на питание. Столько-то – репа, столько-то – картошка. Репа особенно задела.

В тетрадях 53-го, 54-го годов уже проступают наброски к повести «Другая жизнь», к роману «Исчезновение». К этим наброскам я вернусь, тем более что для меня открытием было то, что «Исчезновение» написано в 1968 году.

Где-то он сказал: «Меня интересуют не горизонтали, а вертикали прозы». Как я понимаю, вертикали – это люди, их судьбы, их страдания, их место в отпущенном им судьбой времени.

Поэтому путешествия на Запад, на Восток по сути были одним бесконечным путешествием внутрь себя.

Может быть, даже путешествия на Восток были главными, потому что он вырывался из обстоятельств, из жестоких, опасных обстоятельств. Вырывался и видел людей, которые тяжело работали, бесправных, нищих, но не сломленных жизнью. Это было важно.

В записных книжках много записей разговоров с людьми, разговоров в духе того времени, когда главное утаивалось, не произносилось, но тем не менее вырабатывался вкус к фразе, к интонации, к живому слову.

Шестидесятые – годы, именем которых было названо литературное движение, к которому причисляют и Трифонова. Впрочем, записывают и в семидесятники. Вспомнилась смешная история. Но она относится к годам восьмидесятым, когда вдруг заговорили о «литературе нравственного начала». Юрий очень веселился по этому поводу и однажды после какого-то пленума, где его упоминали как писателя направления нравственного, составил прошение, адресованное правлению Союза писателей. Текст примерно такой: «Прошу перевести меня из литературы «быта» в литературу «нравственности». С уважением, Юрий Трифонов». Прошение было передано по назначению. Ответа не последовало.

Так вот шестидесятые.

Что происходило в его жизни. Ничего особенного, если посмотреть на факты жизни внешней. В 1958 году жена организовала обмен квартиры, и семья переехала по новому адресу: улица Георгиу Дежа, дом 8, квартира 11. Это одна из бывших Песчаных, сейчас, кажется, вновь Песчаная. Ральф Шредер – один из самых близких Юре людей, однажды сказал: «Какие здесь вокруг противные названия улиц – Ульбрихта, Дежа...» Ральфа можно понять – он отсидел при Ульбрихте несколько лет в одиночке как диссидент.

Квартира была на последнем этаже, под крышей. Летом в ней жарко, зимой холодно. Одна из наших американских приятельниц пояснила: «В таких квартирах в Америке живут неудачники». Ю. В. и был таковым в те годы. Перебивался случайными заработками, брал деньги в долг у друзей (особенно щедр был Алексей Арбузов[77] ), писал сценарии для фильмов о спорте, переводил по подстрочникам. А это вот что. В те времена начальники в республиках хотели быть еще и писателями. Особенно идеологические начальники. Их романы и поэмы «переводились» сначала дословно, а затем снова «переводили» уже на литературный русский. Зачастую приходилось попросту писать наново, так беспомощны были эти «творения». Хотя не всегда. Встречались и по-настоящему талантливые люди, но... редко. Ю. В. переводил с киргизского, с туркменского, но деньги это давало небольшие.

Конечно, переезд на другую квартиру всколыхнул надежды на новую жизнь. Старая не очень ладилась. У Нины Нелиной наступили трудные времена, она больше не пела в Большом театре, а работала в Москонцерте. Эти было совсем иное: холодные электрички, концерты в воинских частях. Нина тяжело переживала новое состояние, но и жить вместе становилось все труднее. Юрий Казаков рассказывал мне, как однажды она в гневе выбросила в окно уникальную игру ма-джонг. Ей показалось, что оба Юры (ее муж и Казаков) слишком долго засиделись за «идиотским занятием». Они побежали вниз, шел дождь, они ползали в темноте по мокрому асфальту, отыскивая драгоценные инкрустированные кости. «Эту игру привез отец из Китая», – сказал Юрий, а Казаков ответил что-то вроде: «Я бы не простил».

А Ю. В. простил. Он любил Нину, жалел, понимал трудное состояние ее души. Его самого «Знамя» терзало доделками, переделками в романе «Утоление жажды». Нина хотела жить за городом. Купили в рассрочку недостроенный дом в писательском поселке на Пахре, и Нина с увлечением занялась строительством: доски, рубероид, рабочие, счета, накладные...

Все это было не ее, но Ю. В. молчал: хоть какая-то отдушина. Витя Фогельсон[78] и его жена, актриса театра «Современник» Лиля Толмачева, рассказывали мне, что как-то приехали в гости на дачу и вместо прежней Нины увидели женщину, которая могла говорить только о штукатурке, масляной краске, плутоватости рабочих. Ю. В. потихоньку начинал ненавидеть дачу и все больше времени проводил в Москве. В Москве был письменный стол (а ведь, кроме письменного стола и книг, ему, по сути, больше ничего не было нужно), в Москве – друзья. Он умел и любил дружить. Самым близким в те времена был Александр Гладков. В Москве ждала работа. Не рассказы для газеты «Советский спорт», не сценарии документальных фильмов о спорте, не «переводы» по подстрочнику, а толстые тетради в клеенчатых обложках. Дневники и рабочие тетради.

Их очень много, особенно тех, что относятся к «глухим» шестидесятым. В одних – записи о прочитанных книгах, в других – анализ истории страны и истории революции, в третьих – записи бесед с разными людьми. Он одновременно подготавливал себя и к роману о «сером доме» (Доме на набережной), где прошло его детство, а это требовало размышлений (надо было понять причины того, что произошло в тридцать седьмом году), и к роману о революции. А тут уж и вовсе нужны были «археологические раскопки». Ю. В. начал издалека, от Бакунина и Герцена, от Нечаева и Лопатина.

С рассказами о спорте связана поучительная история. Ю. В. часто ее вспоминал. Один из его рассказов был напечатан в трех номерах газеты. Алексею Арбузову попался на глаза тот, где была середина, и, встретив Ю. В., он стал пылко восхищаться, так вот, мол, и надо писать – начинать словно с середины и заканчивать на полуслове. Ю. В. ошарашенно молчал. Хватило ума не сказать, что прочитан-то просто отрывок из рассказа, а не рассказ. А потом, в безмерном огорчении, возвращаясь пешком домой, он вдруг понял, что Арбузов, сам того не ведая, сказал очень важное.

Потом он прочел об этом же у Чехова. И, возможно, последний его роман «Время и место» назвал именно так оттого, что у Чехова «Рассказ неизвестного человека» начинается со слов: «...По причинам, о которых не время теперь говорить подробно...»

Меня не оставляет горькое предположение, что роман о жизни поколения «Время и место» написан в предчувствии, что ТЕПЕРЬ ему уже нужно говорить подробно – времени отпущено мало.

На одном из симпозиумов по русской литературе в Вашингтоне писатель-эмигрант пошутил, что название Юриного романа напоминает ему анекдот о том, как еврей пишет другу с Лубянки: «Дорогой, Зяма, наконец-то я нашел время и место сообщить тебе...» Шутка так себе, но в ней есть другой, не глумливый, смысл: Юра нашел Время и Место для романа о судьбе поколения, и это было его время и его страна, а не «другие берега».

В дневнике Ю. В. есть запись о том, как на набережной в Марселе Нина догнала моряка и дотронулась до помпона на его берете. Она объяснила, что существует поверье, – это помогает исполнению главного желания, а заветным желанием, оказывается, было остаться во Франции навсегда. Ю. В. был огорчен, и запись об этом эпизоде очень жесткая.

В Париже они с Ниной навестили художника Кременя, с которым когда-то дружил отец Нины Амшей Маркович Нюрнберг. Кремень жил на окраине, и попасть в его маленькую квартиру в огромном доходном доме можно было только по наружной железной лестнице, вроде пожарной. А ведь когда-то он был знаменит, и Амшей Маркович считал, что «Леня талантливее Марка, но ему не повезло».