В этой житейской истории есть скрытый смысл. Ю. В. преследовала боязнь – не состояться.

В журнале «Знамя» требовали бесконечных переделок, доделок «Утоления жажды». Невольно возникал вопрос: «А вдруг они правы?» Понадобилось много лет, чтобы относиться к «пожеланиям» редакций спокойно, а к несправедливой критике – безразлично. А тогда... он пишет письмо в редакцию: «...Учтены все замечания, высказанные мне членами редколлегии «Знамени»... Роман оптимистичен, он приобрел точную политическую направленность: он направлен против последствий культа личности, против перестраховки и догматизма, которые еще имеют место и в делах строительства и в делах редакций...» Последняя колкость насчет редакций была маленькой местью за унижения. «Ошибка» была не в выборе пути, ошибки допускались в начале пути. Он это понял; я была свидетелем телефонного разговора по поводу его эссе «Тризна через шесть веков». Эссе было посвящено шестисотлетию Куликовской битвы, и «Литературная газета» собиралась его публиковать. Но послали на рецензию одному видному историку, и историк посчитал, что некоторые соображения и выводы автора не соответствуют общепринятому взгляду на давние события. Я услышала, как Ю. B. очень твердо сказал: «Нет уж, позвольте мне иметь свой взгляд и свою трактовку. Ну и что, что историк, все это принадлежит всем нам». Здесь не было самомнения и гордыни: несколько его рабочих тетрадей заполнены анализом русской истории, которую он знал отлично и много думал о ней.

Неожиданная запись.

Ну да, конечно, если семейная жизнь складывается непросто. Есть к кому убежать. Эти «убеги» описаны в «Другой жизни». Сергей Троицкий убегал к некоему Федорову. А ведь был реальный Федоров. Странный человек, живший (или живущий и доселе) где-то возле больницы Боткина. Тоже книжник, но, кроме того, развязен, требователен и не так забавен, как Володя Блок.[81] Федоров часто заявлялся без звонка, требовал денег в долг, выяснял отношения. Однажды во время мелкой ссоры сказал: «Лучше быть сифилитиком, чем лауреатом Сталинской премии». Ю. В. оценил гражданскую позицию Федорова, и высказывание вошло в наш домашний обиход. Если уж больно не хотелось чего-то делать, кого-то просить, чего-то добиваться, сообщалось, что лучше уж быть кем-то там, чем идти к такому-то.

Конечно, ходить и просить приходилось. (Ради родных и друзей.) Но какая это всегда была невыносимость, какое насилие над собой!

Впрочем, и со мной был случай. Одно время продукты можно было получить только благодаря талонам, которые выдавали в Союзе писателей. Раз в неделю. Пакеты были тяжелые, очередь за ними – особая, где-нибудь в сторонке от пустых прилавков и мечущейся в поисках пропитания толпы. Я попросила постоять и взять пакет. Ю. В. пришел домой в мрачнейшем настроении. Поставил пакет на скамейку, сказал, что уж лучше быть кем-то, чем стоять в такой очереди. А потом очень серьезно: «Ты не сердись, но я больше никогда не пойду в эту очередь. Не могу... Люди подходят, спрашивают: «Что дают?», а им в ответ гордое молчание. Гадость это все». Но вообще в домашнем хозяйстве участвовал охотно. «Да ладно, где-то мне это даже нравится», – отшучивался, когда я пыталась перехватить. Тогда было модно говорить «где-то это даже интересно», «где-то это полезно», вот он и иронизировал. Я все время перескакиваю, забегаю вперед, но иначе трудно. Вот, например, записи о поездке в Рим на XVIII Олимпийские игры. Жара и жуткий отель возле Центрального вокзала. Жара действительно была немыслимая, жара того света, он много раз говорил о ней и о том, как наш то ли бегун, то ли велосипедист совершил лишний круг, как падали без сознания на финише обезвоженные стайеры.

Через двадцать лет мы оказались в Риме вместе, и Ю. В. повел меня смотреть ту гостиницу. Мы бродили возле вокзала, в районе игорных заведений, порнокинотеатров и дешевых борделей. Наконец отыскали отель, где поселили советских туристов и корреспондентов, изгнав на время путан. Отель имел вид очень подозрительный, но Ю. В. с такой нежностью вспоминал, как вскарабкивались на четвертый этаж пешком, как душ можно было принять, только опустив монетку... Потом мы поехали в Остию, посмотреть место, где убили Пазолини. Увидели нищету русских эмигрантов, торгующих на пекле матрешками и павлово-посадскими платками... Черный песок Остии, длинный-длинный день, а вечером пришел Борис Закс[82] и в разговоре почему-то сказал странное; сказал, что Ю. В. никогда больше не увидит Колизея. Я слышала, что у Закса репутация человека, невольно накликивающего беду, знала и не хотела, чтобы Юра с ним встречался. Ничего не имела против него, он не виноват, но встречаться не хотела. Юрий сделал вид, что просьбы не услышал, и я ушла гулять одна. Это была ссора. Ю. В. написал об этом в «Опрокинутом доме». Написал даже с какой-то скрупулезной достоверностью. И не забыл слова о Колизее, которые... исполнились.

Из Рима Юра вернулся к обыденному. Денег нет, заработать можно только рассказами на спортивную тему и киносценариями о спорте. А хочется писать другое. О судьбе отца, о судьбе людей из страшного серого дома на набережной, о человеке, у которого внутри есть стержень, и этот стержень гнется и гнется, под бременем жизни и обстоятельств, но не ломается, а «ломается» сам человек навсегда, непоправимо... Уходит в «другую жизнь».

Да еще старики думенковцы и мироновцы[83] звонят, объявляются неожиданно с объемистыми папками, в которых «Все о Миронове». Требуют сварливо (а иногда и скандально), чтоб увековечил, написал правду. Но так просто сказать «напиши», а ведь для этого Монбланы архивов перелопатить надо, в Ростове отыскать свидетелей. Тут нужна спокойная безмятежная жизнь, а где ее взять?

Решил, что возьмет силой, самоустранением от всего. Его бромом, его «Ессентуками» стали чтение любимых авторов античности, поиск нужных книг, походы в ЦГАОР и в Ленинку.

Плутарх, Квинт Курций Руф, Ксенофонт Афинский... Журнал «Каторга и ссылка», рукопись Пархоменко,[84] приказы 1918 года...

Из записей.