Комарово. 19 февраля 1967 г.

Дорогой Юра!

Купил как-то и прочитал залпом Вашу книгу «Отблеск костра». Я читал ее первую редакцию и раньше в журнале, но книжный вариант гораздо лучше, хотя мне понравилось и то, что печаталось в «Знамени». На мой нынешний вкус такие вещи интереснее канонических рассказов и повестей, хотя бы уже потому, что реальная, а не мистифицированная история времени содержится в них в составе густого раствора, не разбавленная беллетристическими околичностями.

Очень умно Вы поступили, включив в книгу воспоминания Вашей бабушки, и Вы совершенно правы в заключающем их авторском комментарии. Вы задаете вопрос, а иногда спрашивать нужнее, чем поспешно и непродуманно отвечать.

Я живу в комаровском Доме писателей, но, как известно, писатели ленивы и нелюбопытны и читают на удивление мало.

Читают только то, что «в моде», сейчас, например, роман Булгакова (мне он, кстати, не очень понравился – кроме вставной новеллы о Пилате). Но Вашу книгу у меня все время берут и читают все, с кем я здесь общаюсь: В. Ф. Панова, Е. Добин, Н. Я. Берковский и др.

Это люди, много и точно помнящие, и разговоры вокруг нее возникают интересные.

Все удивляются на то, что она прошла в нынешние времена цензуру. Здесь у одного литератора цензура вымарала фразу о том, что герой женился в 1937 году, усмотрев в этом какой-то сложный намек, чего не было и в помине.

А рукописей интересных вокруг очень много: гораздо больше, чем интересных книг. В двадцатых годах было популярное словечко «ножницы». Оно обозначало диспропорцию между количеством товаров и бумажных денежных знаков. Сейчас образовались новые «ножницы» – диспропорция между печатаемым и тем, что пишется. И она пока все увеличивается. В этом новая черта времени – в иные годы раньше ничего не печаталось, но и не писалось. Я оптимист и думаю, что этот нарастающий вал написанного неизбежно разрушит условные цензурные рамки. Оглавления журналов даже в малой степени не представляют фактическое состояние современной литературы. И от этого никуда не денешься.

В. Ф. Панову почему-то взяло сомнение – правильна ли у Вас дата вступления немцев в Ростов. Она сама хорошо помнит, что это было на Пасхальной неделе, и ей кажется, что это было в апреле. Но, вероятно, правы Вы.

Жалко одно, что таких книжек выходит мало и предстоит читать картонажные романы вроде «Костра»[115] и ему подобное.

Жму руку. Ваш А. Гладков.

Дорогой Юра,

Пишу Вам с дороги, из Бреста, потому, что мне не терпится Вам сказать, что Вы заслонили мне Вашей книгой[117] все, что в вагоне и вне его. Вы, наверно, не раз уже слыхали то, что я сейчас Вам скажу, но я все же скажу: книга эта удивительная среди окружающих ее по полноте сказанной правды, по благородству и мужественности тона, по отсутствию всяких заигрываний с читателем и попыткой внешними, фальшивыми средствами его увлечь, по точности и лаконизму, восходящим, – как Вы, наверно, этого хотели, – к Тациту. Но вот еще что мне было особенно интересно: замечательные и как бы походя брошенные мысли об искусстве и его роли, как, скажем, в том месте, где Вы в нескольких фразах говорили о времени как о художнике. Сталин унижен и раздавлен здесь хуже, чем любой бранью: расправа с теми женщинами и детьми, которые его привечали, с товарищами, спавшими с ним в одной койке – куда же дальше!

В общем, хочу сказать: эта тоненькая книжка – большая книга. Спасибо Вам, что Вы мне ее подарили.

Крепко жму Вам руку.

Ваш Е. Эткинд. 17 апреля 67.

Вот что рассказал мне об убийстве Кирова Маяк Рихард Густавович, старый большевик, историк. Зам. директора Института истории партии Эстонии

2 сентября 1967 года. Таллин

Маяк в тридцатые годы работал в Ленинграде, в Смольном, в отделе школ (просвещение? Выделено Ю. В.). В 1937 году был арестован. Выпущен в 1945, и в 1949 – снова арест до 1956.

В 1930 – институт Красной Профессуры. Три года работал вместе с Кировым – зав. сектором народного образования ленинградского обкома. После убийства Кирова – 3 года зам. зав. отдела школ (зам. Лазуркиной).[118]

«Приезжал следователь от комиссии, созданной Хрущевым по делу Кирова. Я рассказал все, что знал...

Смольный – длинное здание. Киров обычно вставал рано, с Петроградской стороны шел пешком и к 10 утра приходил в Смольный. Ему нужно было подняться на третий этаж. Подымался обычно очень долго, целый час, потому что на лестнице задерживали разговорами люди.

У Кирова был личный охранник, фамилия тоже – Николаев.[119] Киров любил от него «откалываться». Дежурный комендант Смольного Генрих Тедер, ревельский грузчик, участник Гражданской войны рассказывал: «Киров часто „забывал“ Николаева. Где-нибудь на заводе удирал от него... Николаев звонил: „Товарищ Тедер! Что мне делать? Киров от меня уехал!“ Я ехал сам на завод, отыскивал Кирова – как бы невзначай. „А, здравствуй, Тедер! Что ты делаешь?“ – „Я тут случайно... Может, мне подвезти вас домой?“ Но Киров подвозил меня сам – ко мне домой. Не тот номер».

Управделами Пухов и второй секретарь Чудов решили перенести кабинет в другое место. Более отдаленное, тихое. В новом кабинете Киров почти не успел поработать.

1 декабря было какое-то совещание в Смольном. Киров шел вечером, начало должно было быть в 6, в Смольном. Вся площадь была заполнена машинами. На 3 этаже целая ярмарка. Киров шел по лестнице, свернул в коридор. Николаев-убийца ждал его с револьвером.

В шестом часу я услышал два выстрела. Прибежал на шум, крики... Киров лежал на полу, лицом вниз, с папкой. Рядом бился в эпилептическом припадке убийца с револьвером в руке. Кирова перенесли в кабинет. Тут были уже Чудов, Угаров,[120] члены бюро, Кодацкий[121] – все прибежали. Гриша Фридман был весь в поту, в крови: Чудов велел ему зачем-то «откачивать» Кирова... Тот и «откачивал» в каком-то диком исступлении... Все это было безумие, миг безумия... Киров был мертв.

Я уехал. Комендант велел всем уехать. Тут же вскоре домой мне звонил Угаров:

– Почему ты уехал? Приезжай немедленно!

Всех работников обкома посылали на места, в районы – успокаивать и объяснять людям. Помню Позерн[122] поехал в Лугу...

Николаев-убийца был выдвиженец 28 года. От станка – в партийные работники. Ничего из него не вышло, он пил, был неустойчив, озлоблен. Неудачливый карьерист. В то время – безработный.

В Смольном уже было однажды – недавно, 29 апреля 34 года – покушение. Моряк, дошедший до отчаяния из-за того, что ему не давали квартиру, караулил кого-то (Кирова ли?) у вешалки. Он принял художника Бродского, шикарно одетого мужчину, за какое-то начальство и – ударил его по голове. Не убил...

В охране Кирова работал другой Николаев, пожилой. Жена Николаева-убийцы была латышка. Его связали потом, на следствии, с латышским посольством.

Через три недели, в конце декабря, на активе ленинградского Комитета выступал Ежов. Рассказывал об этой версии – ревности.[123] Этим будто бы воспользовались зиновьевцы.

Помню, что на актив запрещено было пускать от зиновьевской оппозиции».