В феврале из Петербурга пришел указ императрицы, подтверждавший все существовавшие ранее «привилегии, вольности, преимущества и права» города Кенигсберга; гарантировалась свобода вероисповедания, передвижения, торговли, неприкосновенность имущества и т. д. и т. п. Специальный раздел указа был посвящен Кенигсбергскому университету, бюджет его оставлялся без изменения, как и доходы преподавателей, объявлялась полная свобода прохождения учебных курсов. «Студентам дозволяется при академии оставаться и науки свои при оной оканчивать; также и все прочее остается на прежнем основании».

Губернатором Восточной Пруссии был назначен генерал Фермор. Вот свидетельство о пребывании русских в Кенигсберге из немецкого источника: «Фермор пресекал все нарушения установленного порядка, грабителей расстреливал. Регулярно посещал он вместе со своими офицерами – среди них было много прибалтов – университет, официальные церемонии в актовом зале и лекции Канта, который тогда был приват-доцентом. Кант частным образом читал для русских офицеров лекции по математике, фортификации, военному строительству и пиротехнике. Русская императрица хотела показать себя с лучшей стороны, поэтому управление было поручено гуманным и справедливым офицерам. Фермор ввел новые для здешних нравов порядки – устраивались праздничные обеды с деликатесами русско-французской кухни, балы, маскарады, в которых и молодой Кант принимал деятельное участие. Кенигсберг пробудился от провинциализма»[3].

К сожалению, пишет не очевидец, и опирается он лишь на семейные предания рода Ферморов, не во всем достоверные. Дело в том, что граф пробыл в Кенигсберге недолго. Вместе с войсками он ушел в Померанию, куда перенесся театр военных действий. Летом 1758 года произошло кровопролитное сражение под Цорндорфом близ Кюстрина. Русские выстояли под натиском Фридриха II, а год спустя наголову разбили его под Кунерсдорфом. Осенью 1760 года русские заняли (правда, ненадолго) Берлин. Король метался в кольце противников, которое должно было вот-вот задушить его. Но союзники медлили, интриговали друг против друга, и катастрофа не наступала.

Между тем Кенигсберг вел мирную жизнь. Завоеванный край находился по сравнению с центральными губерниями России на льготном положении. Здесь не проводили рекрутских наборов, а сумма расходов на содержание армии была сравнительно небольшой. Первое время объявлялись тревоги; однажды среди зимы прошел слух, что приближается армия Фридриха, приказано было обложить все дома «пехкранцами» – горючим материалом, чтобы сжечь город в случае отступления; несколько дней горожане ходили понурив голову, но и эта тревога оказалась ложной. Когда же боевые действия перенеслись на Одер, а зимовать русская армия уходила за Вислу, то Восточная Пруссия оказалась в таком глубоком тылу, что и думать забыла о бедствиях войны.

Из Петербурга прибыл новый губернатор – барон Николай Андреевич Корф, недалекий и неуравновешенный вельможа, сделавший карьеру только благодаря связям при дворе. Все казенные дела он передоверил подчиненным, а сам проводил время в увеселениях. Человек он был сказочно богатый и привык жить на широкую ногу. Званые обеды, балы, маскарады следовали один за другим. И каждый раз с огромным множеством приглашенных из русского офицерства, местной знати и даже высокопоставленных пленных, с бешеной расточительностью, приводившей в трепет бережливых кёнигсбергцев. Из вражеского Берлина пригласили актерскую труппу. Маскарады сначала устраивались только для гостей губернатора в его покоях, а затем в опере для всех желающих.

«Со всех сторон, – повествует А. Болотов, – выписываемы были и съезжались к нам наилучшие музыканты и для всякого почти бала привозимы были новые музыканты и танцы. Коротко, все новое и лучшее надлежало видимо и слышано быть у нас, и можно безошибочно сказать, что жители прусские не видывали с самого начала своего королевства никогда таких еще в столичном городе своем пышностей, забав и увеселений, какие тогда видели и вряд ли когда-нибудь и впредь увидят. Ибо и самые прусские короли едва ли могут когда-нибудь так весело, пышно и великолепно жить, как жил тогда наш Корф». На балах у губернатора блистала графиня Шарлотта Кайзерлинг, покровительствовавшая Канту. Корф был от нее без ума.

Вместе с губернатором из Петербурга прибыл и штат губернской канцелярии – два секретаря, протоколист, канцеляристы, подканцеляристы и копиисты. Собирались долго, но упустили важную деталь: не взяли с собой переводчика; чиновничья братия ни слова не знала по-немецки, а местные жители, как на грех, не понимали по-русски. Плохо знал официальный язык империи и губернатор Корф – прибалтийский немец. Толмача пришлось искать среди военных. Так пехотный офицер подпоручик Андрей Болотов (воспоминания которого представляют собой не только исторический источник, но и замечательный литературный памятник эпохи) оказался прикомандированным к губернскому ведомству. Долгое время он был единственным (из тех, кто фактически вершил делами), знавшим оба языка. Через его руки проходили все жалобы, прошения и прочие бумаги. Не иначе как ему пришлось вникать и в суть прошения магистра Иммануила Канта.

Университет не прерывал занятий. Кант продолжал читать свои курсы, к обычным прибавились занятия с русскими офицерами. Кант действительно читал и фортификацию и пиротехнику. Среди его слушателей могли оказаться Григорий Орлов, будущий екатерининский вельможа, раненный под Цорндорфом и находившийся в Кенигсберге на излечении, и Александр Васильевич Суворов, тогда подполковник, навещавший в прусской столице своего отца генерала В. И. Суворова, который сменил Корфа на губернаторском посту; друг Канта Шеффнер в своих воспоминаниях пишет, что был знаком с будущим русским генералиссимусом как раз в те годы.

В декабре 1758 года умер профессор философии Кипке. На освободившееся место объявилось пять претендентов. Среди них был и Кант, выставивший свою кандидатуру по настоянию давнего благожелателя – пастора Шульца, ныне профессора богословия и ректора университета. Из пяти кандидатов академический сенат отобрал двух – Бука и Канта; представление на высочайшее имя отправили 14 декабря 1758 года. В тот же день Кант от себя лично направил императрице Елизавете Петровне прошение, которое мы приведем полностью:

Текст прошения был впервые опубликован в 1893 году Дерптским (ныне Тартуским) университетом по копии, неизвестно кем и когда снятой. Публикатор русского перевода Юрий Бартенев (журнал «Русский архив». 1896, № 7) задавался вопросом, где находится подлинник прошения и кто докладывал о нем Елизавете Петровне. Автор настоящих строк отправился в архивы. К сожалению, розыски ничего не дали. Ни в Архиве внешней политики России, где хранятся реляции, поступавшие из Кенигсберга, и царские указы, направлявшиеся в Прусское королевство, ни в Центральном архиве древних актов, где собраны все сохранившиеся материалы Кенигсбергской канцелярии, нет следов прошения Канта. (Есть прошение профессора И. Г. Бока об освобождении его от уплаты контрибуции; Бок занимал в университете кафедру поэзии, русские войска он встретил одой в честь Елизаветы Петровны, стихи переслали императрице, ей понравились, и повелено было из казны выдать автору 500 ефимков, а Петербургской академии наук принять его «себе в сочлены»; платить контрибуцию русскому академику, разумеется, не пришлось.) Вопрос о профессорской вакансии решался, по-видимому, не в Петербурге, а в Кенигсберге.