Эти принципы противоречивы. «Основная черта философии Канта есть примирение материализма с идеализмом, компромисс между тем и другим, сочетание в одной системе разнородных, противоположных философских направлений… Признавая единственным источником наших знаний опыт, ощущения, Кант направляет свою философию по линии сенсуализма, а через сенсуализм, при известных условиях, и материализма. Признавая априорность пространства, времени, причинности и т. д., Кант направляет свою философию в сторону идеализма»[6]. Для материалиста-диалектика все философские категории представляют собой отвлечения от реальных связей объективной действительности. Для Канта дело обстоит иначе: «Мы ничего не можем представить себе связанным в объекте, чего прежде не связали сами». Есть и более решительное заявление: «Рассудок не черпает свои законы из природы, а предписывает ей».

Фраза Канта нуждается в комментариях. Неправильно истолковав ее, мы можем не понять главного в гносеологии Канта – идеи активности сознания. Именно в ней философ видел свою основную заслугу. Он даже сравнивал себя с Коперником, считая, что перевернул положение дел в философии не менее кардинальным образом: раньше считалось, что наши знания должны сообразовываться с предметами. Кант исходит из того, что предметы должны сообразовываться с нашим познанием.

Звучит парадоксально, но парадоксов бояться не следует: они будоражат мысль и направляют ее по новому пути. Новое, на чем категорически настаивал Кант, состояло в признании активной роли сознания. Вся до-кантовская философия рассматривала интеллект человека как пассивное вместилище идей, которые поступают туда либо естественным, либо сверхъестественным путем. Этим одинаково грешили как идеалисты, так и материалисты. Кант своими категорическими формулировками перегнул палку, но сделал это с добрыми намерениями: для того, чтобы выпрямить предмет, надо согнуть его в противоположном направлении. А в теории познания до Канта были явные «перегибы», и все в одну сторону.

К тому же мы знаем, что, когда Кант говорит «предмет познания» (и даже «природа»), он имеет в виду не вещи сами по себе, а явления, то есть ту часть действительности, которая вступает во взаимодействие с нашим познанием. И эта часть действительности – тут уж никуда не денешься – сообразуется с действиями, которые мы осуществляем в меру нашего разумения, включена в систему нашего разумно организованного опыта. Маркс ценил немецкую классическую философию (родоначальником которой был Кант) за акцентирование деятельной стороны познания. Сознание не только отражает мир, но и творит его – для материалиста-диалектика это аксиома. Истоки ее у Канта.

Причем речь в данном случае идет не столько об индивидуальном сознании отдельного человека, сколько о «сознании вообще», всеобщем духовном достоянии, зафиксированном в языке и других формах культуры. Трансцендентальное сознание, определяющее, по Канту, «природу», фактически представляет собой сложившуюся картину мира. Трансцендентальный субъект – это и человек и человечество.

Но дело не ограничивается этим. Учение Канта об активности сознания помогло приподнять завесу над одним из самых загадочных процессов – образованием понятий. Великие умы, предшественники героя этой книги, заходили в тупик, пытаясь решить эту проблему. Сенсуалисты настаивали на индукции, опытном «наведении» на некие всеобщие признаки и принципы. По повседневному опыту мы знаем, что лебеди белые, а вороны черные. Но, между прочим, даже житейский рассудок весьма скептически относится к подобного рода всеобщности: выражение «белая ворона» говорит о крайне редком, но все же возможном нарушении привычного порядка вещей, что касается черного лебедя, то он реально существует. А как при помощи индукции, абстрагирования общих признаков объяснить изобретение, создание умственной конструкции чего-то нового, ранее не существовавшего – машины или научной теории?

Рационалисты шли другим путем. Они усматривали строгое, не зависящее от человека соответствие между порядком идей и порядком вещей. Мышление они считали неким «духовным автоматом» (выражение Спинозы), который штампует истину, работая по заранее заданной, «предустановленной» (выражение Лейбница) программе. Объяснение было основательным, но обладало одним существенным изъяном: не могло ответить на вопрос, откуда берутся ошибки. Показательна попытка Декарта выбраться из этого противоречия. Корень заблуждений он видит в свободной воле; чем менее человек затемняет свет божественной истины, тем больше он застрахован от ошибок; пассивность – гарантия правильности знаний.

Кант, подобно Копернику, решительно порывает с предшествующей традицией. Он видит в человеческом интеллекте заранее возведенную конструкцию – категории, но это еще не само научное знание, это только его возможность, такую же возможность представляют собой и опытные данные – своего рода кирпичи, которые нужно уложить в ячейки конструкции. Чтобы выросло здание, требуется активный участник строительства, и Кант называет его имя – продуктивное воображение.

До Канта воображение считалось прерогативой поэтов. Сухой педант из Кенигсберга увидел поэтическое начало в науке, в акте образования понятий. Человек, живший как автомат, отверг наименование автомата за интеллектом человека. Интеллект, по Канту, – свободный художник.

Может быть, любовь к географии помогла Канту осмыслить роль воображения в познании: он рассказывал студентам о странах, которых никогда не видел, но живо представлял себе по рассказам других. Кое-что существенное Кант мог вычитать у Вольтера, написавшего для знаменитой «Энциклопедии» статью о воображении. «Поразительное воображение проявляется в прикладной математике: у Архимеда воображение было развито НЕ менее, чем у Гомера». Так утверждал Вольтер.

А что думают по этому поводу современные ученые? Передо мной книга известного французского математика Ж. Адамара «Исследование психологии процесса изобретения в области математики» (М., «Советское радио», 1970). К книге приложена статья еще более известного математика А. Пуанкаре «Математическое творчество». Адамар не скрывал, откуда он черпал свои мысли. Речь идет о том, что процесс научного творчества можно условно разделить на четыре этапа – подготовка, инкубация, озарение, завершение. Первый и четвертый этапы – деятельность сознания, второй и третий – бессознательных компонентов психики. Научное открытие в центральном звене оказывается связанным с неконтролируемой работой психики. Озарение подчас наступает в тот момент, когда сознательные компоненты мышления ослаблены или полностью выключены.

Это отнюдь не означает, что открытие по своей природе случайно. Только высокоразвитое сознание ученого может создать «эвристическую ситуацию», зафиксировать внимание на новых данных, увидеть их противоречие с существующей теорией. Только сознание может поставить проблему, дать общее направление поиску. Но что происходит дальше? В работу включается совершенно иной тип мышления, не тот привычный, связанный с четко зафиксированной знаковой системой, приспособленной для нужд коммуникации. Творческое мышление требует более гибких форм. «Слова полностью отсутствуют в моем уме, когда я думаю», – утверждает Ж. Адамар, вместо слов он пользуется «пятнами неопределенной формы». Анри Пуанкаре, извиняясь за грубость сравнения, предлагает представить компоненты бессознательного в виде неких «атомов», которые до начала умственной работы находятся в неподвижном состоянии, как будто они «прикреплены к стене». Первоначальная сознательная работа, мобилизующая внимание на проблеме, приводит эти атомы в движение. Потом отдыхать будет только сознание, для бессознательного мыслительного процесса отдых окажется кажущимся, работа «атомов» подсознания не прекратится, пока не обнаружится решение. «После того импульса, который им был сообщен по нашей воле, атомы больше не возвращаются в свое первоначальное неподвижное состояние. Они свободно продолжают свой танец». Творить – значит делать выбор, отбрасывая неподходящие варианты, а бессознательным выбором руководит чувство научной красоты. «Кто лишен его, никогда не станет настоящим изобретателем», – категорически заявляет Пуанкаре.