Вот буквально все, что мог (судя по изданному тексту) сообщить Кант своим слушателям о России: «Азиатские земли этого государства географически отличаются от европейских, физическую границу, как полагает Гмелин, образует Енисей, ибо восточнее этой реки меняется весь облик земной поверхности, местность становится гористой, здесь растут другие растения, водятся другие животные. Рыба белуга, обитающая в Волге, глотает большие камни в качестве балласта, чтобы удержаться на дне. Стерлядь и осетр отличаются только тем, что у первой более нежный вкус. В монастырях Троице-Сергиевском и в районе Киева есть естественным образом неразложившиеся покойники, которых выдают за великомучеников».

Относительно Сибири Кант располагал аналогичного типа информацией. Нигде на свете, утверждал он, пьянство не развито в такой степени, как здесь (исключение составляют мусульмане, религия которых запрещает употребление алкоголя). Зимой в Сибири так много снега, что люди ходят, прикрепляя к ногам длинные доски, табак они не только курят, но и едят. Грузию Кант называет «оранжереей красавиц». В Мигрелии, по его представлениям, всегда стоит дождливая погода. Почва здесь такая мягкая, что ее не нужно пахать перед посевом.

И это еще цветочки. Кант, правда, с недоверием относится к сообщению Плиния об одноглазых и одноногих народах. Но сведения о людях «с небольшим отростком обезьяньего хвоста», обитающих в дебрях Формозы, Борнео и в Оренбургских степях, представляются ему правдоподобными. Издателю кантовских лекций по географии (вышедших в конце жизни автора и уже без его участия) пришлось особо оговаривать аутентичность подобных мест в тексте, свидетельствовавших лишь об уровне знаний XVIII столетия.

К тому же не они делали погоду. Кант создал впечатляющее по тем временам, обобщенное описание земной поверхности, флоры и фауны, царства минералов и жизни народов, населяющих четыре континента – Азию, Африку, Европу, Америку. Кант открыл механизм образования ветров – пассатов и муссонов. Забегая вперед, скажем, что именно географические труды Канта были учтены в первую очередь при избрании его членом Петербургской академии наук.

Естественнонаучные материи по-прежнему доминируют в духовном мире Канта. Но наряду с ними появляется и нечто новое – интерес к философии. Первой собственно философской работой Канта была его габилитационная диссертация «Новое освещение первых принципов метафизического познания». Кант исследует в ней установленный Лейбницем принцип достаточного основания. Он проводит различие между основанием бытия предмета и основанием его познания, реальным и логическим основанием. Реальным основанием движения света с определенной скоростью служат свойства эфира. Основание для познания этого явления дали наблюдения за спутниками Юпитера. Было замечено, что вычисленные заранее затмения этих небесных тел наступают позднее в тех случаях, когда Юпитер находится на наиболее удаленном расстоянии от Земли. Отсюда сделали вывод, что распространение света протекает во времени, и была вычислена скорость света. В этих рассуждениях зародыш будущего дуализма: мир реальных вещей и мир наших знаний нетождественны.

Принцип достаточного основания Кант соотносит с поведением человека. Так возникает перед ним другая проблема, которая будет волновать его на протяжении всей остальной жизни, – проблема свободы. Здесь она также не может оставить автора равнодушным, и это сказывается на манере изложения: в латинскую диссертацию, построенную по строгим канонам – определение, обоснование, интерпретация, – вдруг вклинивается свободно написанный диалог. Вольфианец Титий спорит с Гаем, последователем философии Крузия.

Мы помним, как «солдатскому королю» интерпретировали вольфианство: свободы воли нет, а значит, нельзя привлекать к суду дезертира, он не несет ответственности за свой поступок. Аргументация Крузия против Вольфа в конечном итоге сводилась к тому же, и Кант воспроизводит ее: если все имеет определяющее основание, нам нельзя вменять в вину наши проступки, ибо единственная причина всего – бог; мы лишь неуклонно исполняем предопределенный жребий. Свобода воли несовместима с детерминизмом.

Сам Кант считает, что идея определяющего основания не противоречит свободе. Крузианская свобода воли означает случайное принятие решения, без каких-либо твердых мотивов. Это свобода выпадения игральных костей, игры в чет-нечет, свобода выставить вперед левую или правую ногу. Кант понимает свободу иначе – как сознательную детерминацию поступка, как приобщение к воле мотивов разума. Проблема ответственности, вменения предстает при этом как вопрос о вменяемости, то есть о ясности сознания. В богосотворенном мире зло существует, но вина лежит исключительно на человеке. Вольфианец Титий в кантовском диалоге говорит: «Поступать свободно – значит поступать согласно своему влечению, и притом сознательно». В дальнейшем Кант придет к выводу, что на влечения полагаться нельзя, они могут завлечь куда угодно; все влечения жестко детерминированы природой, поступать в соответствии с ними – значит оставаться животным.

В целом он пока отстаивает лейбницианско-вольфианскую точку зрения. Хотя в некоторых существенных деталях от нее уже начал отходить. Кант опять ищет компромисс, на этот раз между метафизикой Лейбница – Вольфа и физикой Ньютона. Его не устраивает лейбницианское учение о предустановленной гармонии, об изначально заданной, синхронной, хотя и независимой работе двух субстанций – тела и души. Ему ближе ньютонианская идея взаимодействия. Что касается гармонии бытия и его общей устремленности к благу, то Кант пока в этом не сомневается.

Между тем у других сомнения возникают. В 1753 году Берлинская академия объявила конкурс на лучшее исследование тезиса Александра Попа: «Все благо». Современники восприняли это как подкоп под Лейбница и Вольфа. Пользуясь покровительством короля-галломана, Берлинскую академию оккупировали французы, они принесли с собой дух скептицизма, но прямо выступить против идей основателя академии Лейбница никто не смел. Поэтому объектом критики выбрали английского поэта, в своем знаменитом «Опыте о человеке» переложившего на стихи лейбницевскую концепцию о лучшем из миров. Премию получил крузианец Рейнгардт, доказывавший возможность другого, не менее совершенного мира, чем существующий.

Дело не ограничилось официальной процедурой. В печати началась полемика. Затем в обсуждение проблемы вмешалась сама природа. В конце 1755 года произошло трагическое событие, потрясшее европейские умы, которые давно уже привыкли к тишине, покою, благоденствию. Чудовищной силы землетрясение обрушилось на Лиссабон. Землетрясения бывали и раньше, но на этот раз катастрофа смела цветущий город, столицу европейской державы.

Очевидцы с ужасом вспоминали подробности. Казалось, что море вдруг закипело; гигантская волна двинулась на порт, круша корабли, стоявшие у причала, выбрасывая их на сушу. Королевский дворец рухнул и в мгновение ока оказался под водой. Церкви рассыпались как карточные домики. Земля извергала пламя. За несколько минут погибли десятки тысяч людей, сотни тысяч оказались искалеченными и без крова.

Много лет спустя Гёте в «Поэзии и правде» восстановил картину душевного смятения тех дней. «Может быть, никогда еще демон ужаса так быстро и могущественно не распространял трепет по всей земле. Мальчик, которому много раз приходилось слышать все это, был поражен. Бог, создатель неба и земли, которого первые объяснения религии изображали ему столь мудрым и многосущим, оказался вовсе не таким любящим отцом, одинаково погубив и правых и неправых. Напрасно молодая душа старалась восстановить в себе равновесие, нарушенное этими впечатлениями, тем более что мудрецы и ученые писатели не могли согласиться между собою, как следует смотреть на это явление».

Вольтер откликнулся на беспримерную со времени Геркуланума и Помпеи трагедию поэмой «О гибели Лиссабона, или Проверка аксиомы: „все благо“.