Спасением стал нэп. Угроза прямого повторения французского сценария миновала. Русская революция прошла в опасной близости от непосредственного «термидора». Правда, в партийных кругах получил распространение не ленинский термин — «самотермидоризация», а более понятный эвфемизм — «перерождение». Новая ситуация тревожила большевиков. Предсказать, как она будет развиваться и к чему приведет, не брался никто, даже Ленин. Сам характер революции — «буржуазная или социалистическая?» — можно было, по его мнению, определить теперь лишь в исторической перспективе. Наедине с собой (в мае 1921 года) Ленин не скрывал тревоги: «Термидор? Трезво, может быть, да? Будет? Увидим».[2]
Угроза «медленного термидора» — сползания к капитализму — смущала умы большевиков уже в дни работы X съезда, провозгласившего нэп. Один из будущих руководителей сталинской «революции сверху» Варейкис послал в президиум съезда записку, содержавшую как бы квинтэссенцию тогдашних и будущих партийных страхов:
«Тов. Ленин.
Если сверху соглашение с капитализмом (торговые договоры, концессии и т. д.) и снизу развитие товарного хозяйства крестьянства, а стало быть, возрождение и рост капитализма, то не будет ли это процесс неизбежного перерождения Советской власти, как «химический процесс», вытекающий из двух данных факторов? Не будет ли это рост и соответствующих форм государственных надстроек, базирующихся на базисе «верхнего и нижнего» капитализма. И наконец, не превратится ли в абстракцию диктатура пролетариата, а на деле Коммунистическая партия окажется на службе у крестьянского капитализма?»
Многие опасались, что в результате экономических уступок мелким собственникам, оживления частнохозяйственного капитализма «нарастет» политический «термидор», что есть угроза «сползти на термидорианские позиции даже со знаменем коммунизма в руках». Правда, пока только сектантские, отколовшиеся от РКП(б) ультралевые группы, вставшие на путь нелегальной деятельности, считали «термидор» свершившимся фактом. Большинство же членов партии, хотя и испытывали смутную тревогу перед возможностью «перерождения», еще не видели ни его реального механизма, ни персонального адреса.
Лишь в ходе партийной дискуссии 1923–1924 годов абстрактное, безликое «перерождение» впервые обретает конкретную направленность. Во всяком случае, Троцкий утверждал позднее: «Марксистская оппозиция еще в 1923-м году констатировала наступление новой главы идейного и политического сползания, которое в перспективе могло означать термидор. Тогда-то мы впервые и произнесли это слово». Обвинение было направлено персонально против Зиновьева и Сталина. Однако в официальные документы партийной дискуссии устрашающий термин — «термидор» — не попал.[3]
Во время этих дискуссий реальные перспективы развития страны получили неадекватное, иллюзорно-идеологическое толкование. Хотя, по мнению меньшевика Ф. Дана, Троцкий «не мог не понимать, что единственная возможность спасения — в переходе от нэпа экономического к нэпу политическому, к ликвидации диктатуры. Но он не посмел не только сказать, но и додумать этой мысли до конца». Дан не знал, что на январском (1924 г.) Пленуме ЦК РКП(б) за Троцкого «додумали» его оппоненты: они обвинили оппозицию в намерении «провести не реформы, а Реформу, т. е. революцию. Но революция в партии неизбежно означает и революцию в стране».
А поворот к демократии действительно назревал.
В своем кругу партийные «вожди» были тогда достаточно откровенны. Крестьянин начинает ощущать вкус власти, признал на том же январском Пленуме 1924 года Л. Каменев, среди рабочих тоже идут такие разговоры. Но это лишь «первая волна, которая сейчас говорит с нами коммунистическим языком. Ну а дальше как она будет говорить?»
Дать поблажки, но властью не делиться — такой выход нашли в конце концов преемники Ленина. Идя на уступки крестьянству, сама власть брала на себя функцию представления его интересов от имени диктатуры пролетариата. Все решения предполагалось и дальше принимать внутри партийного ареопага. Главное же на том этапе — критический момент возможного поворота к более глубоким демократическим реформам был пройден. Отказ от этих реформ фактически означал серьезную победу партийно-государственной бюрократии, якобы только и пекущейся о сохранении социализма. А экономические уступки мелкой буржуазии без серьезной политической демократизации снова толкали меньшевиков, а позднее и Троцкого, да и всех левых в Коммунистической партии (последние, впрочем, как и Троцкий, не стремились к демократизации общества, ограничиваясь требованиями соблюдения и развития внутрипартийной демократии), на путь дальнейших буржуазно-бонапартистских и термидорианских аналогий: постепенное превращение пролетарского государства (у Троцкого), «коммунистической диктатуры» (у меньшевиков) вскрытого или явного агента «новых собственников».
Поначалу казалось, что эти модели имеют реальные основания. Однако с середины 20-х годов «термидорианские» аналогии и построенные на них прогнозы начинают все больше расходиться с действительностью. Переходное состояние общества требовало для своего анализа и оценок новых понятий. Но их еще не создала ни теория, ни практика, приходилось обходиться бедным лексиконом уходящей исторической эпохи. Меньшевики, а за ними и Троцкий, вся левая оппозиция, наблюдая процесс дальнейшего обюрокрачивания партийных, государственных, хозяйственных, профсоюзных органов, совместили его с перспективой развития рыночных отношений и «собственнических» укладов — мелкотоварного и частнокапиталистического — и сделали вывод: как и в период Великой французской революции, «термидорианцы», «похоронщики революции», выйдут из рядов бюрократии и поведут страну к капитализму, сомкнувшись с «новыми собственниками» и предавая интересы рабочего класса. Но французские «термидорианцы» «обуржуазивались» на обломках сметенной революцией феодальной собственности, в условиях прогрессивного распространения частной собственности. Это и открывало перед ними возможность безграничного личного накопления. Для партийной и советской бюрократии 20-х годов эти возможности были практически закрыты. Строго говоря, «кандидаты» в «русские термидорианцы» вообще не могли «обуржуазиться» в традиционном социально-экономическом смысле этого слова, хотя опасность личного перерождения, конечно, была. Об этом свидетельствовали довольно частые случаи коррупции, которой, впрочем, подвержена бюрократия всех стран.
Советская бюрократия как социальный слой врастала корнями в государственную собственность. С ней, этой собственностью, были связаны ее благополучие и интересы. Отсюда и естественная устремленность, присущая советской бюрократии 20-х годов, к тотальному огосударствлению. Однако «термидорианские аналогии», пугавшие многих в середине 20-х годов, уводили от существа действительной угрозы, не давали увидеть суть грядущих социальных конфликтов, того, что позднее Троцкий назовет борьбой между бюрократией и «новыми собственниками», мелкой буржуазией, за свою долю национального дохода. Отсрочить эту разрушительную схватку, придать ей цивилизованные формы могла только серьезная демократическая реформа. Но мотивировать необходимость такой реформы опасностью «термидора», «буржуазного перерождения» — значило уходить от сути проблемы.
Нэп действительно шел к концу, но там, в конце нэпа, не менее реальными, чем «возврат к капитализму» через «термидор», были окончательная узурпация власти бюрократией и дальнейшее накопление материальных предпосылок социализма в тесной одежде бюрократического «государственного социализма». Предельные границы такого состояния общества — переходного по своей сути — были одновременно и границами предельного огосударствления. Достигнув своего крайнего предела, огосударствление неизбежно должно было вылиться во всеобъемлющий кризис. Из этого кризиса мы и пытаемся выкарабкаться сегодня.