Солдаты продолжили свой путь. Беженцы из Германии боялись возвращаться назад, и поэтому им было разрешено ехать далее на север. Одному богу известно, что сталось с ними потом.

САМЫМ трудным для нас оказался последний этап нашего бегства из Норвегии: от Му и через шведскую границу.

Мы начали свой путь во второй половине дня, ехали в кузове грузовика. Дорога шла через горы и была очень извилистой, с неожиданными поворотами, над нами нависали отвесные скалы. Дорога была изъезжена транспортом, так что под колесами машины на большом протяжении было настоящее месиво из растаявшего снега и грязи. Шофер вез нас так, что казалось, будто автомобиль у него отплясывает халлинг.[25] Нас, сидящих в кузове грузовика, хотя мы изо всех сил держались друг за друга, то подбрасывало вверх, то вдруг заваливало вправо, а потом всех одновременно влево, иногда грузовик резко останавливался, а потом также резко трогался, временами он напрочь застревал в какой-нибудь рытвине и требовалось длительное время, чтобы вытащить его. За всю ночь нам удалось преодолеть расстояние лишь в две мили.[26] Что пришлось испытать разбитому ревматизмом журналисту, когда его так швыряло во все стороны в течение нескольких часов, даже трудно себе вообразить.

Ну вот мы уже на горном перевале, здесь нам снова встретили сердечные, полные участия люди, у которых мы смогли переночевать. Здесь было полным-полно дорожных рабочих, и они с готовностью уступили нам свои постели. На следующий вечер мы продолжили свой путь пешком. Нашего больного товарища несли на специальных носилках, которые сделали для него сыновья хозяина домика в горах, где мы останавливались на ночь.

Мы надеялись, что по пути нам встретится какая-нибудь машина, которая сможет подвезти нас. Нас и в самом деле немного подвезли, насколько хватило бензина. И вот теперь нам предстояло проделать дальнейший путь в шесть километров на лыжах через горы, чтобы добраться до последнего приюта по эту сторону норвежской границы. Для больного кое-как соорудили сани из лыж. Тут я обнаружила, что мне трудно успевать за остальными, в последние 20 лет мне не доводилось вставать на лыжи, к тому же моя шуба никак не могла служить лыжным костюмом, в конце концов и меня усадили на сани, рядом с парализованным. Шестеро молодых людей тянули эти сани, пока мы не дошли до пограничной усадьбы.

Дети Поше, невероятно милые и любезные, всю дорогу старались изо всех сил, но теперь были уже просто не в состоянии тащить эти сани. Поэтому было решено, что остальные наши попутчики пока останутся, а мальчики из домика в горах потащат сани с больным журналистом и мной дальше, при том что эти молодые люди должны были утром вернуться на работу, а они продолжали помогать больному человеку и мне; сын и дочь больного журналиста тоже решили остаться рядом с отцом. Как только утреннее солнце осветило заснеженную горную гряду, мы отправились по замерзшему озеру туда, где проходит граница, в сторону пограничного пункта Стуруман. Лед местами был покрыт водой, поэтому парни, которые волокли сани, временами оказывались по колено в воде, да и вокруг нас постоянно плескалась вода.

Светало, солнце позолотило вершины гор, когда мы наконец добрались до первого шведского пограничного поста. Мы видели, что по ту сторону границы дороги расчищены от снега. В то время как парни продолжали тащить сани с парализованным, его дочь Дагни и я решили идти пешком по проселочной дороге. Дагни настояла на том, что будет нести мой саквояж, я протестовала, но, боюсь, не столь энергично, как следовало бы.

Нам предстояло пройти еще три километра до ближайшей казармы. Когда мы туда добрались, то оказалось, что казарма переполнена и нас не могут принять на ночлег. Использовать сани было здесь невозможно, и пришлось снова нести парализованного на носилках. Мы вместе с его дочкой пошли пешком по проселочной дороге до следующего барака, в котором, как нам сказали, жили всего несколько дорожных рабочих. Уже совсем рассвело, и среди березняка вовсю распевали самые разные лапландские весенние птицы, но я думала только об одном: как бы скорее добраться до какого-нибудь строения и лечь отдохнуть. Километр — это тысячи шагов, мы шли, а я все говорила и говорила, и, наверное, поэтому километр мне показался двумя или тремя. От говорения я еще больше хотела спать. И в конце концов мы стали бояться, а не прошли ли мы мимо того барака, к которому направлялись, не заметив его, так как буквально засыпали на ходу, падая от усталости. Но вот наконец появился маленький неказистый домик на повороте. Было приблизительно половина шестого утра.

Внутри барака было холоднее, чем снаружи. Мы увидели печку, стоящую посреди комнаты, и кровати вдоль стен, на кроватях лежали матрацы, набитые соломой и сухими листьями. На одной из них лежал человек, укрытый красным ватным одеялом, и спал мертвецким сном.

Он так и не проснулся, когда мы затопили печку, мы хотели хоть немного согреть комнату, ведь скоро сюда должны были доставить больного. Мы уселись на трехногие табуретки и в полудреме стали ждать остальных. Наконец подошли и мальчики с отцом Дагни, тут спавший мужчина проснулся, с изумлением посмотрел своими пронзительно-голубыми глазами, над которыми нависли растрепанные рыжие волосы, и произнес по-шведски, глядя на носилки с парализованным: «Черт побери, неужели началась война?» Он думал, что внесли убитого.

Мы объяснили ему положение вещей, и тогда этот мужчина натянул носки и брюки, согрел кофейник и достал сумку с едой. Он раздал нам всю свою еду, а у него был хлеб с маслом, колбаса, сыр, а также кофе и молоко. Нас везде принимали очень гостеприимно, но такой сияющей, искрящейся сердечности мы не встречали нигде. Этот дорожный рабочий, этот швед, стал для нас буквально воплощением человеческой солидарности и доброжелательности. Нам выпало счастье после четырнадцати часов чрезвычайного напряжения оказаться в атмосфере его заразительной доброты. Этого человека, которого звали Юн Андерсон, а также его товарища Юнаса, который появился во второй половине дня, я буду с благодарностью вспоминать до конца своих дней.

Те мальчики — норвежцы, сыновья хозяина домика в горах, где мы нашли вчера приют, так и не смогли в тот день вернуться обратно. И вот мы устроились здесь спать все вместе. Какое счастье было иметь наконец возможность улечься на деревянной, похожей на ящик, старинной кровати. Последнее, что мне запомнилось, перед тем как я погрузилась в сон, это то, как Юн Андерсон бегает с красным одеялом, не зная, кому его отдать. В конце концов было единодушно решено закутать в это одеяло нашего товарища, измученного ревматизмом и ишиасом. После чего все мы мгновенно заснули.

НА СЛЕДУЮЩИЙ день вся наша компания беглецов из Норвегии перешла через шведскую границу в сопровождении нескольких солдат, которые сообщили нам, что военные довезут нас на машине до Стримасунда, где находятся таможня и туристические домики.

Вот она, Шведская Лапландия: маленькие, неказистые крестьянские хозяйства расположены здесь далеко друг от друга. На этой земле по-прежнему живет много саамов, которые все лето пасут в горах своих оленей. Повсюду разбросаны белые холмики их чумов, обложенные молодыми березками.

Весна была здесь именно такой, какой она знакома и любима везде всеми скандинавами. Еще повсюду лежит снег, но кое-где он уже тает и в течение всего долгого весеннего дня наполняет воздух запахом влаги, а к вечеру пробуждаются запахи мокрого камня и набухших березовых почек. Один молодой здешний рабочий, который намеревался ехать с нами на машине, все ходил и радостно показывал всем нечто удивительное: в огромной ладони он бережно держал букетик крохотных бледно-розовых цветочков. Он нашел их на солнечном склоне холма, они называются здесь камнеломкой, это самые первые весенние цветы. Он собирался взять их с собой и подарить «своей супруге», как он с гордостью говорил всем. Но по своей доброте он разрешил каждому из нас, по очереди, подержать этот букетик в руках и вволю полюбоваться ими.