Да и с другой стороны: у нас немало мест, где на берегах рек в том же начале XVIII века (или в конце XVII) тот же Петр I строил корабли. Такое происходило на Дону и его притоках. А ведь не осталось там никаких «Корабельных полей»... Почему?
Так рассуждал я тогда, в конце 1939 года, и полагал, что единственным объяснением могло быть вот что: Петр в спешке, не долго раздумывая, принял старое название понадобившегося ему места, которое ему подсказали местные крестьяне, рыбаки, лесорубы... Я не заглянул тогда в историю города Лодейное Поле; я не знал, что Петр Первый, видимо, даже ни разу не назвал его этим именем. При нем новая верфь, заложенная в 1702 году в семи верстах от древнего Пиркинского погоста, была известна просто под именем Олонецкой верфи. Только 83 года спустя, в 1785 году, выросший вокруг нее поселок был возведен в разряд городов. Только теперь он получил и свой герб, изображающий корабль в полной оснастке, и свое имя, дошедшее до нас: Лодейное Поле.
Это решает вопрос о времени, когда оно появилось. Но это не позволяет ответить на вопрос, откуда оно было взято? И все сомнения остаются в полной силе.
В 1939 году я не занимался вопросами топонимики вплотную: просто этот особый случай заинтересовал меня. Мне, вероятно, нужно было бы начать с консультаций у лингвистов-русистов; получилось, однако, так, что мне пришлось обратиться в первую голову к крупному финноведу (правда, он был в то же время и большим специалистом по славянским языкам), профессору Дмитрию Владимировичу Бубриху.
Я пришел к Бубриху не с пустыми руками; я принес с собой ту самую фронтовую пограничную карту. Два имени были подчеркнуты на ней: Лодейное Поле и — через озеро — Лáхден-Пóхья.
Начал я осторожно: что думает профессор о происхождении имени Лодейное Поле?
Профессор слегка удивился:
— Так ведь этимология тут общепринятая, голубчик! — сказал он.— Ладья и поле... Там же петровская верфь была... {44}
Тут я пошел с моей козырной географической карты. Я расстелил ее по столу и карандашом коснулся обоих названий: мол, смотрите сами...
— Гм... Довольно любопытно! — подумав, пробормотал профессор. — Я, знаете, как-то никогда не связывал эти имена... Гм!.. Гм!.. Оба — из двух элементов... Звучание... довольно близкое. Любопытно, весьма занимательно...
— Значит, связь возможна? — обрадовался я, и Д. В. Бубрих замахал на меня руками в ужасе:
— Что вы, что вы, голубчик! Я ничего подобного не сказал. Это следует взять на заметку, подумать. Надо тщательно проверить еще раз русскую этимологию (да, да! Пожалуй, кое в чем можно усомниться!). Надо досконально изучить, возможно ли по звуковым законам превращение финского «лáхден» в наше «ладéйн», их «пóхья» в наше «пóле»... Поверхностное сходство тут ничего не может доказать, не правда ли? Да, в смысловом отношении как будто можно допустить такой переход, но...
«По молодости лет» я был несколько разочарован такой нерешительностью большого ученого. Делать больше ничего не оставалось, я встал, свернул карту... Но вдруг, когда профессор уже протянул мне руку для прощания, новая мысль мелькнула у меня в голове. Не ученая мысль, любительская...
— Простите, Дмитрий Владимирович, еще вопрос... Странная идея... Ну, а если русские не переделывали финское Лахден-Похья в свое Лодейное Поле... Не могло ли быть, что это финны, захватив в древности на западном берегу Ладоги русский поселок Лодейное Поле (мог же там быть такой?), переработали его, непонятное им, имя в свое Лахден-Похья... То есть как раз наоборот...
Профессор Бубрих от неожиданности даже развел руками. По-моему, у него мелькнуло на миг подозрение: не задумал ли я подшутить над ним? Потом он вдруг рассмеялся:
— А что, дорогой мой? — воскликнул он, уже не без удовольствия.— А что? А почему бы и нет? Во всяком случае — такое допущение ничем не хуже первого... Но, само собой, и тут ничего решительного сразу сказать нельзя. Опять-таки — проверить, все тщательно прове-{45}рить! Надо пристально приглядеться: много ли подобных топонимов в Финляндии? Где они попадаются? Если возле наших границ — это одно. Где-нибудь на берегу Ботнического залива — это совершенно иной коленкор... Русским-то духом там небось никогда и не пахло, а?..
Засим необходимо проконсультироваться у фонетистов: возможна ли, по их представлениям, этакая метаморфоза?.. А чего же вы от меня хотели, коллега? Тяп-ляп — и гипотеза? Нет-с, это не получится. Да, если угодно, соглашаюсь: и то не исключено, и это в какой-то мере допустимо. Ничего не попишешь: топонимика! Но!..
Что я могу добавить к этому «от себя»? Очень простую мораль: в топонимике нет места тому, что обычно расценивается как «очевидность».
Даже если два имени звучат почти совпадая, топонимист поостережется утверждать, что их происхождение одинаково. Скорее — наоборот: слишком точное сходство насторожит его, заставит призадуматься...
Все отлично знают, что в Африке есть река Конго. Мало кому известно, что есть вторая река Конго — в Магаданской области, на нашем Дальнем Востоке. Что это — одно и то же имя, возникшее из одного корня?
Да само собой — нет. У африканских народов вообще нет самостоятельного слова «Конго»; они не употребляют его в качестве речного имени. Это сочетание звуков входит в разные слова, типа «ки-конго», «ба-конго», означающие страну, народ этой страны и т. п. Ливингстон не достаточно хорошо владел местными языками; он принял часть слова за целое слово и прикрепил вымышленное им имя Конго к реке, которую ее прибрежные жители из племени баконго звали Заир. Слово «заир» у них значило «вода», «река»...
А другое Конго, магаданское? А его имя раскрывают как якутское слово, со значением «спокойная»... Вот и гадай тут по звуковому сходству!
Одна река Дон течет в наших степях, вторая — на острове Великобритания. Довольно рискованно утверждать, что оба названия родственны друг другу (некоторые ученые все же идут на такой риск). Один город Брест, прославленный своей героической обороной, стоит у нас, на Западном Буге, другой — на край-{46}нем западе Франции. И снова — между этими двумя, совершенно тождественными по звукам именами нет ровно ничего общего. Это случайная игра созвучия.
Это одна сторона дела. Другая же сводится к тому, что осторожность и неторопливость в выводах — лучшая добродетель топонимиста. Вот уж где поистине: «поспешишь, людей насмешишь»...
Можно указать и на третью сторону. В топонимике редкость, чтобы изучение какого-либо, не совсем уж рядового и обычного, не совершенно ясного имени дало на сто процентов бесспорные результаты. Слишком многими причинами объясняется появление каждого из них, слишком быстро исчезают с течением времени то те, то другие обстоятельства, заставившие человека выбрать месту такое-то имя...
Сплошь и рядом даже самые крупные специалисты высказывают то или иное, казалось бы, со всех сторон подкрепленное доказательствами предположение... Но проходит время, иногда даже небольшое, и от этих доказательств новые работы не оставляют камня на камне; или дополняют их вновь открытыми сведениями, а они уж заставляют пересмотреть то, что казалось несомненным.
Поэтому, читая и эту книгу, да и другие, несравненно более строгие и глубокие топонимические труды, нельзя пока что требовать от них математической точности и бесспорности. Нельзя сердиться, если окажется, что один ученый толкует слово «Москва», как связанное с восточно-финским «моска-ава», «медведица», другой утверждает, что оно когда-то в зырянском языке произошло от словосочетания «моск-ва», означающего «коровья вода», а третий связывает его со словом «москатель» — всякие товары вроде красок, олифы и т. п. Вернее всего, что все эти гипотезы неправильны (последняя — уж вовсе бесспорно!), но вины ученых в этом нет: они ищут истину, а к истине ведут обычно не асфальтированные шоссе, а запутанные тропинки, прямо идти по которым трудно.
Почему? Да хотя бы потому, что в науке о географических именах то, что мы изучаем — сами эти имена, — обычно оказываются куда долговечнее, чем причины и условия, их породившие. {47}