Сорок ребят смотрят на Чиллика, как на воробья, которого ястреб отгоняет от стаи. Они моргают, точно перепуганные лягушки. Видно, опасно выдавать свои чувства.

— Продолжайте, Кертес! Валленберг, не глядите на часы! Я забыл объявить, что вместо следующего урока географии будет арифметика. Вероятно, это успокоит вас, Валленберг, и остальных тоже.

Класс сразу никнет, как роза, прихваченная заморозками, хотя и светит солнце.

Кертес снова поворачивается к доске, скрипит мел, и это поскрипывание заражает ребят.

— Не спешите, у нас есть время. Пока у вас все верно.

Мальчик сразу приободряется — Кендел знает, когда нужно слегка похвалить, — и решает задачу.

— Можешь идти, — говорит учитель, — ты исправил отметку, но впредь будь более собранным. Шош, возьми мел.

Атмосфера в классе разряжается, но Лайошу Дюле Ладо это уже не помогает. Он торопится, сбивается — голову ему замутил паровозный дымок, — и наконец Кендел отпускает его:

— Очень жаль. Я хотел поставить тебе четверку. Ступай. Твой отец на радостях, верно, обнимет тебя за твою тройку по арифметике — он ведь инженер и ждет от тебя успехов в математике.

И Лайош Дюла плетется назад к Кряжу. Теперь он мог бы спокойно сесть опять в лодку или в поезд, но не делает этого. Кендел одним ударом отсек легкие крылья фантазии, и глаза нашего юного друга затуманиваются слезами — ведь эта тройка, конечно, затянет темными тучами сияющее небо каникул.

Кряж подбрасывает ему записку.

«Плотовщик, не вешай носа!»

Ибо Лайош Дюла носит в классе прозвище Плотовщик, как Петер Ваш — Носок, Чиллик — Бык, и так далее.

Наш друг Лайош Дюла отдыхал как-то летом на Тиссе. Один из плотов, плывших вниз по большой реке, причалил к берегу, и добродушные плотовщики пустили Дюлу посмотреть плот. Осмотр этот продолжался каких-нибудь четверть часа, но с течением времени в устах мальчика все больше затягивался и окрашивался новыми красками. Минуты, проведенные на плоту, превратились сначала в часы, потом в дни и, наконец, в бурное, полное приключений настоящее путешествие…

— Ну вот… Главный плотовщик сварил суп с лапшой, я почистил рыбу… Лука, вина у нас было хоть отбавляй.

— И ты правил? — спросил Кряж, который в увлечении даже рот раскрыл.

— Один раз, — скромно признался Дюла, — всего один раз. Ну и ругал же главный плотовщик рулевого! И был прав, потому что там шутки плохи: жизнью людей рискуешь. Мы чуть не перевернулись.

— Меня бы туда… — сказал Бык, то есть Арпад Чиллик, и выпятил широкую грудь. — Я как взялся бы за руль!

— Да ты же, Бык, в конечном счете, относишься к крупному рогатому скоту, — вмешался Элемер Аваш, который благодаря своему острому языку заработал прозвище «Юрист» и был лучшим бегуном в классе. — Что бы ты делал на плоту? Вот, скажем, у кормушки… — и тут же кинулся наутек.

А Бык, выпучив глаза и тяжело дыша, бросился за ним. Но Юрист бежал легко, как проворный заяц от грузной овчарки, и явно его поддразнивал…

Эта поучительная беседа велась на перемене еще ранней весной, когда мартовский ветер будоражил кровь мальчишек и их воображение. С тех пор Дюла носит прозвище Плотовщик, несомненно куда более почетное, чем Блоха, Юрист и прочие, и от случая к случаю пополняет новыми подробностями рассказ о сплаве леса. Он даже начал сочинять книгу под названием «Лето на Тиссе».

И все же нельзя сказать, что он принадлежит к породе врунов. Об этом и речи нет. Дюла никогда не извращает фактов, а просто верит в свои фантазии.

Если, например, отец спрашивает, вызывали ли его в школе и какую он получил отметку, Дюла говорит правду. Если отец интересуется подробностями, Дюла и их сообщает. И если даже его ожидает наказание, он и тогда не скрывает правды.

В сущности, Дюла решительный и смелый мальчик, а некоторая склонность к фантазии никому никогда не причиняет вреда. Напротив, рассказывая проголодавшимся ребятам на перемене о жареной стерляди, он доставлял им огромное удовольствие: у его товарищей разгорались глаза, а у Дубовански начинали течь слюнки.

— Не мучай меня, Плотовщик, а то я помру, — бормотал неуклюжий верзила Дубовански и шел в буфет покупать булочку, чтобы покончить с революцией в желудке.

— Собственно говоря, почему тебя зовут Лайош Дюла? — спросил однажды Тимар, носивший в классе неблагородное прозвище Блоха.

— Потому что мои предки были Дюлами. Еще во время оно, — прибавил он излюбленное выражение отца, повергнув Блоху в глубокое раздумье.

— Как же так… Неужели все твои предки были Дюлами?

— Да, они были военачальниками, то есть «дюлами», еще в эпоху древних венгров.

— Не врешь?

— Еще чего! Поэтому я — Лайош Дюла, мой отец — Акош Дюла, дед — Ксавер Дюла.

— Ксавер? Ну да! — удивился Блоха и больше не прерывал рассказа Лайоша Дюлы.

Но этот разговор произошел давным-давно, чуть ли не в первобытные времена, теперь же на свете не существует ничего, кроме страшной, пузатой кровопийцы-тройки, заработанной по милости Кендела.

Кряж, добряк Кряж опять подсовывает Дюле записку, которую тот с трудом разбирает сквозь слезы:

«Сходи потом в учительскую, пусть он тебя спросит еще раз. Ведь ты никогда не отвечал ниже чем на четверку».

Плотовщик только отрицательно качает головой, но туман перед его глазами рассеивается, и он уже чувствует, что пойдет к Кенделу.

Кенделу это не известно, и он, занятый опросом Чиллика, который «как взялся бы за руль…», не проявляет никакого интереса к Дюле. Но на сей раз Бык не выпучивает глаза, а смотрит на учителя с мольбой, как теленок на мясника.

И тут звенит звонок. От его дребезжания разлетаются мухи, дремавшие на колокольчике, а Кендел с недоумением взирает на Чиллика, точно видит его впервые в жизни. Наконец он захлопывает журнал и встает.

— Мы продолжим на следующем уроке. Я дам вам, Чиллик, еще один пример. К тому времени соберитесь с мыслями.

И, взяв под мышку журнал, он выходит из класса.

Еще несколько секунд Чиллик стоит неподвижно, не сводя глаз с доски. Потом бросает мел на подставку и вытирает со лба пот:

— Угораздило же меня заржать!

Класс жужжит, как пчелиный рой, когда по улью стучит дятел, а Плотовщик— он же автор сочинения под названием «Лето на Тиссе» — отправляется вслед за Кенделом.

Для такого поступка необходима исключительная сила духа. Кендела нельзя просто окликнуть, как, например, господина Череснеи, учителя естествознания и венгерского языка, у которого дрожит от волнения голос, когда он рассказывает о Толди[2] или об удивительном государстве муравьев.

Нет! Кендел холоден, как формула, хотя вежлив и строг, точно теорема Пифагора. Он живет в мире чисел и с нежностью смотрит на сложное уравнение, как садовник на какой-нибудь замечательный розовый куст или обжора на еще непочатую жареную утку с хрустящей корочкой. К Кенделу относятся с уважением даже почтенные математики, и для него преподавание в седьмом классе дробей и пропорций — все равно что для большого художника малевание вывесок для магазинов.

И когда он устремляет на вас свои холодные голубые глаза и говорит «Ну?», заранее приготовленные закругленные фразы начинают путаться, и человека тринадцати лет душит тесный воротничок.

Но в данном случае на карту поставлены каникулы, и потомок военачальников Лайош Дюла, готовый принять все муки ада, мужественно бежит вслед за учителем. Ему надо успеть перехватить Кендела во дворе и поговорить с ним с глазу на глаз, потому что в учительской в присутствии стольких людей это невозможно. Даже с глазу на глаз дрожь берет!

Дюла едва ли догнал бы выдающегося математика, если бы перевелись на свете ненадежные зажигалки и курящие люди. Остановившись, Кендел долго щелкает зажигалкой, пока наконец не вспыхивает огонек и он с наслаждением не затягивается. Потом как ни в чем не бывало смотрит на Дюлу.

— Ну?

— Господин учитель, пожалуйста..

— Ну?