Матула кивнул ему вслед:

— Прячет на завтра.

— Не протухнет в такую жару?

— Известно, протухнет, но ему это по вкусу. Подбавить тебе?

— Только рыбы, дядя Матула, если осталось.

— Осталось. Ешь себе на здоровье, а то у тебя такая тощая шея, что можешь сойти за цаплю.

Дюлу не рассердил пренебрежительный отзыв о его шее, и он расправился еще с двумя кусками рыбы величиной с ладонь, — столько он не съедал дома и за два дня.

Затем они приступили к слоеному пирогу, присланному тетей Нанчи, и закусили яблоками. Матула в одну минуту помыл посуду; Дюла молча вытирал ее, мечтая о постели, хотя раньше собирался перечитать письмо Кряжа.

Матула закрыл котелок крышкой.

— Я так считаю: пора нам на боковую.

Поокольку и Плотовщик «так считал», то вскоре все замолкло; лишь иногда доносилось шуршание сена. Перед шалашом тлели угли, но потом и они погасли, точно вечерний костер тоже закрыл глаза и уснул.

В шалаше догорала трубка старого сторожа, но дым от нее сливался с тьмой.

Да никто и не смотрел на него.

Плотовщик подумал о змеях, потому что в камышовой стене как будто зашуршало что-то, но лишь мимоходом. Сейчас огромные змеи могли бы драться с леопардами в шалаше и возле него, Плотовщик все равно не проснулся бы, и не было на свете канонады, способной разбудить усталого, наевшегося до отвала восьмиклассника, спавшего мертвым сном.

Потом из мрака бесконечных камышовых зарослей взошла луна.

Серка не любил луну и поэтому ушел за шалаш, откуда ее не было видно. Ведь если он не прятался в укромном уголке, ему казалось, что эта круглая штука в небе хочет его укусить. Он не мог отвести от нее глаз и начинал нервничать. А потом принимался выть, лаять или лаять и выть одновременно. Так продолжалось несколько часов кряду.

Если Матула не ночевал в шалаше, это не грозило собаке никакими неприятностями, но если он был там, то кричал, возмущенный бессмысленным лаем:

— Замолчи!

Серка замолкал, но через несколько минут опять принимался за свое.

— Замолчи, пес, а то тебе несдобровать!

Окрик хозяина звучал уже угрожающе, но лунный свет с непреодолимой силой заставлял собаку лаять.

— Серка, я тебе сейчас задам! Ну, не пялься же на луну, если ее боишься.

Но Серка не мог объяснить, что испытывает не страх, а нечто иное, так морские волны не смогли бы объяснить свой бессмысленный с виду, но неотвратимый бег с приливом и отливом.

И он продолжал выть.

— Ко мне!

Голос не предвещал ничего хорошего, и собака покорно плелась к Матуле. Сначала она получала оплеуху, а затем у нее на шее оказывалась цепь, которую она и днем терпеть не могла.

— Если я еще услышу твой вой, то раскрою тебе череп на четыре части!

Трудно сказать, почему именно на четыре части, но этот вопрос уже не занимал Серку. Он виновато клал умную морду на передние лапы и продолжал ненавидеть луну, даже не глядя на нее, но помня об угрозе хозяина. И потом, как только он принимался облаивать загадочного небесного странника, достаточно было потрясти цепью: «Серка!» — и собака трусила за шалаш, где ничто ее не раздражало, не побуждало лаять.

В полнолуние и в этом напоминании отпадала необходимость, так как пес тогда прятался в тень и ждал, пока луна подымется так высоко, что увидеть ее, не задрав морды, никак нельзя. По-видимому, свои таинственные лучи луна бросала в глаза Серке, пока карабкалась по нижней части небосвода; достигнув же зенита, исчезала из его поля зрения.

Но сейчас луна еще не поднялась высоко, поэтому пес пристроился за шалашом. Чем же ему было заняться, как не едой? Откопав заботливо припасенные рыбьи головы, он съел их. Потом улегся и с закрытыми глазами стал прислушиваться.

Из шалаша доносилось спокойное дыхание, в чаще говорила сова, в тени ракитника, возможно сквозь сон, испуганно попискивала какая-то птичка, а издалека, с заводи, долетали негромкие предостерегающие крики водоплавающих птиц. Все эти голоса звучали привычно. И Серка мог спать спокойно.

Луна медленно ползла кверху, и ее ничуть не беспокоило, что она тревожит на земле всех спящих. Ее странное серебристое сияние красиво, но не рассеивает тьмы и не помогает лучше видеть. В лунные ночи становятся более осторожными ночные хищники, которых сопровождает их тень, и спящие под открытым небом их жертвы, которых легче заметить. После тревожной ночи звери отдыхают днем в лесной чаще, если их, конечно, оставляют в покое комары и прочие кровопийцы.

Матулу, например, они в покое не оставили. Несколько комаров звенели над ухом старика, и наконец он тихонько встал, сгреб угли и положил на них большие ветки. Потом так же тихо лег и закурил трубку. Так он избавился от комаров.

Они улетели, потому что густой дым, клубившийся над углями костра, окутал шалаш. Сырые ветки не вспыхивали ярким огнем, а извергали дым, который заволок лужайку; ночь стояла безветренная, и в неподвижном воздухе даже малюсенькие пушинки вертикально опускались на землю.

Луну сопровождало несколько облаков, зачарованных ее красотой; они, как видно, прекрасно себя чувствовали на головокружительной высоте. Воздух над землей посвежел. Реке снился туман, камыш дышал холодной мглой, и горьковато-сладкий чистый аромат растений вытеснял разлагающиеся дневные испарения.

Плотовщик прямо пил свежий воздух, делая глубокие вдохи, и совершенно не думал, что такие глубокие вдохи хороши не только для легких, органа, обновляющего кровь, но что они выжигают из крови шлаки, которые выработали в желудке нашего Плотовщика, главным образом, вкусные лещи.

Нет, Дюла не думал сейчас ни о чем, потому что все его существо наслаждалось глубоким, освежающим сном.

Но перед рассветом он сдвинулся на край своего ложа и даже попробовал легкомысленно потянуться. Натруженные мышцы его тела сразу запротестовали, и он чуть не проснулся. Но все это не доходило до его сознания.

Луна уже скользила по западной части небосвода, и поэтому Серка под конец ночи, перебравшись к костру перед шалашом, крепко спал.

Ночной туман густо окутал мелколесье, но над его белыми полотнищами покачивался в серой монашеской рясе тихий слуга пробуждения — предрассветный сумрак.

«Ка-а-ар… Ка-а-ар…» — трубным голосом прокричала с ольхи ворона.

Но откуда знать, что означало «кар»? Может быть, что возле погасшего костра не осталось ничего съедобного и нечего там сторожить Серке?

Нет, серую ворону могла понять лишь другая ворона, которая не сказала бы ничего, кроме «кар». Следовательно, над этим вопросом не стоило ломать голову.

Но тут Дюла проснулся, и даже самый близкий его друг не решился бы утверждать, что наш Плотовщик смотрит на брезжущий свет более или менее осмысленно. В первую минуту он не понял, где находится и как очутился в промозглой предрассветной мгле, когда старая ворона протрубила зарю.

И так он полежал с закрытыми глазами, пока его мысли нехотя не отправились в путь, нерешительно нащупывая концы оборвавшихся вечером нитей. Потом он снова открыл глаза и наконец вернулся в реальный мир, но не понял сначала, что происходит у него с руками, ногами, плечами, спиной и даже с отдельными их частями.

— Ой-ой!.. Доброе утро, дядя Матула!

— Еще только светает, — сказал Матула, любивший точность. — Впрочем, пусть пойдет тебе на здоровье ночной отдых. Вижу, ты едва шевелишься.

— Меня словно в ступе толкли.

— Это неплохо. А теперь за работу!

— Что?

— Размяться надо. Стоит тебе повесить нос, как все начнется сначала.

Плотовщик уныло уставился на свою ладонь и не решался даже разогнуть пальцы. На руке, растертой, поцарапанной, уколотой, ушибленной, красовались два белых волдыря.

— Мне трудно будет, дядя Матула.

— Конечно, — согласился старик. — Да только это к делу не относится. Трудно будет, ну так трудно будет. А теперь поедим чего-нибудь вкусного, такого, какого ты еще никогда не пробовал.

Туманные мысли Дюлы разбрелись по извилистым путям фантазии, и он вообразил, что Матула, уже вернувшийся с рыбной ловли, подаст ему яичницу из чибисовых яиц или что-нибудь присланное тетей Нанчи.