—    Вот люблю, Маринушка… изуважила старика! Люблю за молодецкий обычай…

Евграф Павлыч долго не выпускал из своей лапищи белую и мягкую руку Марины и все время заглядывал ей в опущенные глаза, на подымавшуюся волной высокую грудь, на горячий девичий румянец, на дрожавшую на алых губах вызывающую улыбку.

Марина плясала так себе, больше помахивала платочком, но разгулявшимся старикам не много было нужно.

Федька Ремянников присутствовал при общем веселье, пил вместе с другими, но выглядел угрюмо, волк-волком; он отлич­но понимал, отчего развеселился Евграф Павлович и что заве­лось у него на уме. На Марину Ремянников старался совсем не смотреть: без того было тошнехонько, и даже вино не пьянило.

—    Братие! — выкрикивал заседатель и лез ко всем цело­ваться.— Слава тебе, царю небесный… Вот и помирились. Ро­димые мои…

Заседатель на вторые сутки совсем развинтился и напрас­но отыскивал уголка, где бы вздремнуть: его разыскивали, встряхивали и опять заставляли пить.

—   Ты вот что, Федя,— говорил Евграф Павлыч Ремянникову под шумок,— заседатель еле на ногах держится… Попа Андрона я спою, а ты накачивай этого зеленого попа. Пони­маешь?

—   Понимаю, Евграф Павлыч.

—    Ну, а я отсюда не уеду, пока не развяжу узелка.

—   Понимаю, Евграф Павлыч.

Намерения барина были вполне ясны: он увлекся востро­глазой поповной Мариной, которая сама заигрывала с ним глазами. Евграфа Павлыча бросало в жар и холод, когда она смеялась.

«Будешь моя, голубушка,— думал разгоревшийся самодурзаводчик.— Год проживу здесь, а не отступлюсь. Вот так дев­ка: вся яблоком, не чета моим-то птахам».

Ремянников следил за этой двойной игрой и чувствовал, как сам он делается точно чужой себе, точно застыл, а на сердце так и накипает жестокая, смертная злоба.

«Постой, я покажу тебе, как узелки развязывают»,— думал Федька, глядя на Евграфа Павлыча исподлобья, и даже сам вздрагивал. Что-то такое красное застилало ему глаза, и все представлялось лицо барина, бледное, искаженное предсмерт­ными судорогами, с выкатившимися глазами. Да, он убьет его и Маринушку, подлую, по пути: семь бед — один ответ. Накажут плетями, потом пошлют в катергу, потом он убе­жит и будет бродяжить здесь же на заводах. Не он первый, не он последний. А вот и эшафот готов… палач в красной рубахе похаживает и вытягивает длинную ременную плеть… Кругом тысячная толпа народу… Господи, как страшно!.. Федька поднимается на эшафот, и вдруг у него захолонуло на душе, но он собрал все силы, перекрестился, покло­нился на все четыре стороны…

—  Ты что это, Феденька, задумался? — пристает зеленый поп.

—   Да так… о тебе, батька, соскучился. Выпьем!

«Зеленый поп» на вид был такой вихлястый и жидень­кий, пальцем ударить, так переломится, а пить был здоров: пьет, как дудка, и конец. Пьет и смеется, да еще свои гни­лые зубы показывает. Федька все-таки помнил наказ Евгра­фа Павлыча и старался всеми силами накачать водкой зелено­го попа до положения риз.

—    Невинно вино, а укоризненно пианство,— повторял зе­леный поп перед каждой рюмкой и опять показывал свои гнилые зубы.

«Ах ты, гнилушка проклятущая»,— начал сердиться Ремянников и серьезно принялся за свое поручение, заставляя зеленого попа хлопать одну рюмку за другой.

Марина появлялась к гостям только по зову или посмот­реть на отца, который все еще держался на ногах, а по­том уходила к себе в комнату, где и запиралась на крючок. Пьяный Евграф Павлыч, улучив минуту, несколько раз про­бовал, под шумок, незаметно пробраться к поповне, но каж­дый раз ему что-нибудь мешало: то зеленый поп подвернет­ся, то пьяный Блохин. Раз Евграф Павлыч совсем был у це­ли и даже осторожно постучал в дверь поповне.

—    Кто там? — окликнула Марина вполголоса.

—   Это я, Маринушка… Отвори, словечко надо сказать.

—    Я боюсь…

Без сомнения, еще четверть часа — и поповна отворила бы дверь. Евграф Павлыч клялся и божился после, что отво­рила бы, но как на грех притащился поп Андрон, схватил Евграфа Павлыча за ухо и увел к гостям.

—    Сие не подобает,— строго заметил старик и погро­зил своим коротким пальцем.— А то я тебе все ребра перело­маю.

—   Да ведь я так… мимо шел,— оправдывался Евграф Павлыч, как пойманный школьник.

—   И мимо не ходи, да и другим закажи, поелику не подобает. Видел заседателя-то?

—   Блохина?

—    Ну, его самого… Так вот этот самый Блохин изъявляет свое желание обручиться с девицей, нареченной Мариной.

—    Ну, уж этому не бывать, попище!.. Пусть поищет дру­гую твой заседатель, а Марина его ногами затопчет.

—    Не от нас это строится, Евгоаф Павлыч: кого господь укажет, за тем и быть Марине.

Это известие еще больше разгорячило Евграфа Павлыча, и он еще больше начал пьянеть от одной мысли о соблазни­тельной близости запретного плода. Ну, да ничего, толь­ко бы споить попов, а там все уладится само собой…

Это жестокое пьянство продолжалось ровно три дня и три ночи. Евграф Павлыч помнил, как сквозь сон, что поп Андрон преподнес им какую-то заветную наливку на какихто травах — целую ведерную бутыль. Все пили рюмку за рюмкой, так что под конец у Евграфа Павлыча заходили столбы в голове. Потом все как-то перемешалось, точно было подернуто дымкой.

На четвертый день.Евграф Павлыч проснулся поздно. Го­лова у него трещала, как расколотая. Он долго не мог от­крыть слипавшиеся глаза, пока не повел рукой. Рядом с ним на подушке лежала другая голова. Евграф Павлыч быстро поднялся на постели и даже раскрыл рот от удивления: он лежал на какой-то необыкновенно широкой кровати, а рядом с ним спала поповна Марина. Да, это была она, вся ро­зовая, в сиянии своих рассыпавшихся золотых волос…

—   Где же это я? — старался припомнить Евграф Павлыч и потом ударил себя по лбу.— В Ключиках, у попа Андрона… ха-ха!.. Очень хорошо… Однако ведь это, кажется, комната Марины? Да, да, все были пьяны, потом… потом…

Марина проснулась и смотрела на Евграфа Павлыча за­спанными, улыбавшимися глазами и нисколько не стесня­лась своего нового положения, а даже потянулась, как кош­ка, и обняла его своей теплой, белой рукой.

—   Здорово кутнули,— проговорил наконец Евграф Пав­лыч, напрасно стараясь припомнить подробности этой ночи.— Послушай, Марина, я тихонько вылезу в окно, а то, пожалуй, поп Андрон проснется, и тогда плохо будет…

Поповна ничего не ответила, а только быстро спрятала свое улыбавшееся, залитое румянцем лицо в подушку.

«Вот молодец девка!» — невольно подумал Евграф Пав­лыч, поцеловал Марину в крепкий затылок, точно заткан­ный вившимися золотыми волосиками, и начал быстро одеваться.

Окна были завешены кисейными занавесками, но через них можно было рассмотреть, как по двору ходили какието люди (окна из комнаты Марины выходили во двор). Зна­чит, бежать через окно нечего было и думать. Оставалась дверь, но за дверью в соседней комнате слышались чьи-то шаги и осторожное покашливанье.

«Ох, плохо дело, поп проснулся,— со страхом подумал Евграф Павлыч, не зная, как ему выбраться от ласковой по­повны.— А, все равно, скажу, что попал сюда пьяный… ниче­го не помню… отлично!»

Евграф Павлыч приосанился, приотворил дверь и увидел в соседней комнате кипевший самовар, за самоваром «зелено­го попа» и самого попа Андрона, который сидел на дива­не в больших серебряных очках и читал какую-то книгу в чер­ном кожаном переплете. Дезаться было некуда, и Евграф Пав­лыч вышел, немного сконфуженный.

—    А, вот и ты,— весело заговорил поп Андрон и пошел навстречу к Евграфу Павлычу с распростертыми объятиями.— Ну, Евграфушка, давай поцелуемся.

Зеленый поп тоже показывал все свои гнилые зубы и тоже полез обниматься.

—     Слава богу, слава богу! — повторял зеленый поп.— По­здравляем вас, Евграф Павлыч, с законным браком…

—    С каким законным браком?

—     А то как же? Изволили вчерашнего числа вступить в закон,— объяснил зеленый поп.— С радости-то, видно, всю па­мять отшибло… Я вас и венчал, Блохин был свидетелем. Да…