Миша Носов лежит на деревянных нарах, положив ноги в валенках на табуретку. Полушубок в головах. На гвоздике висит белый маскировочный халат, похожий на охотничью камлейку.

— Знаешь, что я подсчитала? — первой, чтобы не дать возможности Мише заговорить о свадьбе, начинает Анканау. — Я подсчитала сегодня на снегу, что выполнила полторы годовых нормы настоящего охотника.

— Как это — на снегу? — не понял Миша.

— Я палкой писала на снегу и считала, как на листке бумаги, — с улыбкой пояснила Анканау. — Понимаешь, полторы годовых нормы настоящего взрослого охотника! Дышать трудно от радости! Смотри на меня, Миша, — я настоящий охотник, настоящий человек!

Миша медленно, как бы нехотя, сползает с нар и кладёт на стол книгу, которую он читал, коротая время.

— Я к тебе с серьёзным разговором пришёл, а ты опять о песцах.

Парень старается говорить ласково, с трудом скрывает раздражение.

— Ты понимаешь, решается вся жизнь на многие годы вперёд. Я тебя люблю по-настоящему. Зачем ты отказываешься выйти за меня замуж? Что тебе мешает? Родители вроде бы не против, не препятствуют, командование одобряет, любовь есть — что тебе ещё нужно? Ну, скажи! Может, не любишь? Скажи правду, разонравился? Чем так молчать, лучше признайся: не люблю! Мне легче будет.

В волнении он расстёгивает ворот рубашки.

Анканау медленно перебирает застывшие песцовые шкурки. Пальцы сами ощупывают узелки, а глаза смотрят на полуотворённую печную дверку. На присыпанных седым пеплом угольях бегают синие огоньки.

Она не знает, что ответить. Нет сил просто сказать — не люблю и не хочу выходить замуж, потому что это было бы неправдой. И в то же время не может она вот так просто подойти к парню и дать согласие.

— Ну что ты молчишь, как мёртвый песец? — Миша подходит к девушке и становится за спиной.

— Почему ты так торопишься жениться? — не поворачивая головы, спрашивает Анканау.

— А зачем откладывать?

— Может, я всё же хочу учиться дальше. Кончится песцовый сезон и поеду на зверовода учиться. Песцов буду растить в клетках. Приеду — тогда поженимся.

— Сколько там надо учиться? — волнуясь, спрашивает Миша.

— Говорят, года три. Техникум.

Синие огоньки меркнут. Пепел над огоньками опадает и светлеет.

— Последний раз спрашиваю: выйдешь за меня замуж?!

Анканау оборачивается. Пограничник стоит над ней. Лицо у него непреклонное, напряжённое. Голубые глаза блестят, как обломки айсбергов на солнце. Анканау никогда не видела Носова таким красивым.

Носов ждёт ответа. У Анканау постепенно сужаются веки, густые ресницы сливаются с чернотой блестящих зрачков. Выдерживать взгляд становится невмоготу. Носов крепится изо всех сил, но всё же в конце концов отводит глаза в сторону.

— Тогда я ухожу.

Он очень медленно одевается. Чтобы натянуть на себя шубу и маскировочный, похожий на охотничью камлейку, халат, ему потребовалось минут двадцать.

— Прощай, — говорит он с порога и бережно прикрывает дверь.

Анканау принимается обдирать песцов. Она работает сосредоточенно и, кажется, целиком поглощена заботой о том, чтобы не проткнуть тонкую, как калька, мездру. Но мысли её далеко…

Что она делает с парнем? Сказать бы отцу, спросить у него совета. Но он уехал в село. Когда приедет — неизвестно. Повёз свою и Анканау добычу. Перед отъездом был весел, шутил и изображал удивление Василия Ивановича, когда тот узнает об успехах Анканау в песцовом промысле.

Пальцы что-то зябнут… Что это? Во всём домике такая холодина, что виден пар от дыхания.

Анканау хватает кочергу, размешивает угли — ни одного горящего. Она заново растапливает печку, согревает себе еду и кормит собак.

С утра было пасмурно. Падал тихий, густой снег жок. Всё было серым, как будто присыпанным пеплом. На душе у Анканау было так же серо, как в тундре. Она долго ходила вокруг избушки, колеблясь — ехать проверять капканы или лучше остаться.

Собаки путались под ногами и жалобно скулили — она давно их не запрягала, всё ходила пешком.

Анканау поглядела в ту сторону, где лежал Кэнинымным, и вдруг ей так захотелось увидеть родное селение, людей, что она, не раздумывая, скатила с крыши нарту, быстро запрягла собак и, крикнув упряжке «ра-ра-рай!», помчалась в серый снегопад.

Снег был вязкий, полозья плохо скользили. Но собаки, зная направление, услышав многообещающее «яра-ра-рай!», старались изо всех сил. Нарта прыгала по застругам, как с волны на волну лодка, тугие ремни скрипели, потрескивали продольные доски.

Анканау часто соскакивала с нарты и бежала рядом с упряжкой, чтобы не замёрзнуть.

Вожак оглядывался и укоризненно смотрел на человека.

Нарта влетела на улицу селения, и на полном ходу, переполошив собак, Анканау проехала по главной улице. От наконечника остола, всунутого между копыльями, в сторону летела струя мелкого снега.

Возле дома Анканау крепко воткнула остол в сугроб, закрепила нарту и вбежала в комнату. Громко стучал будильник, хотя было светло. Анканау заглянула за занавеску, прошла обратно на кухню — никого. Только по-прежнему громко и тревожно стучал будильник.

Возле упряжки уже собрались вездесущие ребятишки. Анканау распрягла собак, рассадила их на длинной цепи, одним концом привязанной к старому якорю, другим — к вбитому в угол дома железному крюку.

— А к вам вчера приезжали в гости пограничники, — сообщил Юра Лонлы, смахивая из-под носа мутную каплю.

Анканау заталкивала нарту на крышу, когда услышала эту новость.

— Хочешь конфету? — спросила она мальчика.

— Хочу, — шмыгнул носом Юра и последовал за девушкой.

Анканау высыпала конфеты перед обрадованным мальчиком и села напротив.

— Говоришь, приезжали пограничники?

Юра кивнул.

— Ты, случайно, не слышал, о чём они разговаривали?

— Как же, услышишь! — сердито сказал Юра. — Дядя Чейвын крепко-накрепко закрыл дверь и даже задёрнул занавески. Наверное, о военной тайне разговаривали.

Анканау разочарованно вздохнула и сказала:

— Ты возьми с собой конфеты.

Юра сгрёб кучу в карман, нашитый на подоле камлейки, и выскочил на улицу.

Посидев несколько минут, Анканау встала, поправила волосы перед зеркалом и вышла на крыльцо. Куда пойти? Поискать отца в конторе или зайти к матери?

Меж занесённых снегом колхозных домиков сновали редкие прохожие. Снег падал, пригибая книзу дым. Стучал двигатель колхозной электростанции.

Две фигурки появились из-за крайнего дома. Анканау сразу узнала родителей.

Пустырь между селением и домом был невелик, но Анканау казалось, что отец с матерью шли очень долго. Ещё издали она заметила, что их лица серы, как сегодняшний день, и пожалела, что приехала.

— Вот я, — робко произнесла Анканау, когда отец с матерью подошли.

— Видим, — хрипло ответил отец.

Они прошли мимо неё в дом. Анканау вошла следом.

Рультына разделась и аккуратно повесила на вешалку шубу.

Чейвын стоял посреди комнаты и неотрывно смотрел на дочь. Анканау вся напряглась, будто собиралась прыгать.

— Почему ты не хочешь выходить за него? — голос у отца был глухой, как будто он весь день бежал против холодного ветра.

— Не знаю.

Волна упрямства поднималась в душе Анканау, и она не отводила взгляда от чёрных, полных гнева отцовских глаз.

Чейвын сделал шаг, потом второй. Сидевшая на стуле Рультына всем телом подалась вперёд.

Кулаки у Чейвына были так крепко сжаты, что побелели суставы. Только на правой руке суставов не было, и кулак выглядел жалко и беспомощно.

Чейвын приближался к дочери. Он тяжело дышал, а в ложбине под носом блестели мелкие капельки пота.

Анканау стояла неподвижно и не сводила глаз с отца. Когда он подошёл вплотную и руки у него вздрогнули, она тихо, как бы с удивлением спросила:

— Отец, ты меня хочешь ударить?

Чейвын резко остановился, как будто наткнулся на каменную стену. Должно быть, ему было очень трудно повернуться обратно. Он это делал долго, с усилием. И тут Анканау не поверила своим глазам: на кончиках редких отцовских ресниц висели большие слезинки.