— А я не устала, и поясница у меня не болит, — сказала с вызовом Анканау.

— Ты молодая и красивая, — с оттенком зависти ответила Увролюк. — И не замужем к тому же…

— Даже буду замужем — не буду так сгибаться. Это некрасиво для женщины.

— Что ты понимаешь в женщинах, девчонка! — обиженно отрезала Увролюк и встала. — Приехала образованная, учит, как надо жить. Попробовала бы всю жизнь вот так, как мы… А то побудет и уедет, а потом заявится продавщицей.

— А я никуда не собираюсь отсюда, — ответила Анканау.

— Ну, это ты так просто говоришь. Попробовала чистой интернатской жизни, обратно в грязь не захочется.

— А мы и здесь сделаем чистой жизнь.

— Делают уже много лет, да не очень получается.

Увролюк опустила нижнюю губу, лицо её стало скорбным и обиженным. Женщина она была здоровая, круглолицая, и ей так не шло брюзжание и старушечий вид, что Анканау невольно улыбнулась.

— Смейся, смейся, — проворчала Увролюк и пошла прочь, нагибаясь и тыча в кочки металлическим наконечником мотыжки.

Все ждут, что Анканау не выдержит здешней жизни и уедет. Но почему она должна уехать? Разве она не родилась здесь, где живут её родители, где живут друзья и сверстники? Кто сказал такую глупость, что человек, который чему-то научился, уже не нужен в чукотском колхозе? Может быть, он-то именно и нужен, хотя иногда кажется, что вряд ли применим бином Ньютона к выделке ременных канатов из прокисшей лахтачьей кожи.

Как-то Анканау подслушала разговор отца с матерью. Чейвын с серьёзным видом уверял Рультыну, что дочка поломается, а потом сама запросится отсюда подальше. «Кто знает, — говорил он, — может, она это задумала, чтобы позлить нас. Мы ещё дождёмся, что увидим нашу дочку учительницей, как и мечтали…»

Честно признаться, бывали дни, когда Анканау готова была сдаться, пойти к отцу и попросить отвезти в Выквыкыннот.

Особенно тоскливо было в осенние вечера, когда дождливые сумерки начинались с шести вечера и тянулись долго и нудно. В окна хлестал дождь, мокрые потёки ползли по стеклу и дрожали от ветра. Самая интересная книга не могла убить тоску, а идти в колхозный клуб не хотелось — одни и те же танцы под одни и те же пластинки. Даже ребята танцуют с одними и теми же девушками, и, если кто пригласит «не свой», разговоров на целую неделю.

Иногда Анканау с отчаянием думала о том, что за годы пребывания в интернате она стала совсем чужой в своём родном селении. Она пыталась прислушиваться к разговору родителей, заинтересоваться, но мысли упорно уходили из комнаты и уносились далеко — в Анадырь, где подружки скоро начнут учебный год, а в Выквыкынноте, в родной школе прозвенит первый звонок…

— Анканау! — кто-то прокричал высоким голосом.

Девушка подняла голову и увидела над собой на склоне холма женскую фигуру. Солнце садилось, и лучи били по лицу, мешая смотреть. Пора было возвращаться домой.

Зима пришла неожиданно. На следующее утро после холодного дождливого дня стоящий на горизонте лёд вплотную придвинулся к берегам Кэнинымныма. Замёрзли тундровые речки и озёра. Кочки припорошило тонким слоем нового снега, пробитого сухими стеблями жёлтой травы.

По льду озера на санках из моржового бивня, на коньках, завезённых сюда русскими, мчались ребятишки. Они раскладывали на ледяной дорожке призы — конфеты, куски булки и со всего разгона нанизывали их на острые наконечники палок.

Анканау с детства завидовала мальчишеским играм. Она могла часами смотреть, как ребята гоняют мяч, набитый волосом, ловят арканом оленьи рога, прыгают на твёрдом слежавшемся снежном насте.

Но старинными обычаями для чукотской женщины уготовано определённое место в жизни. Это место — домашний очаг, забота о муже-кормильце, отце её детей. Ей не дано права вмешиваться в охотничьи дела мужчин, и даже говорить она должна была на особом женском языке, чтобы не смешивать себя, недостойную, с важными мужскими делами.

Сегодня впервые в жизни для Анканау приход зимы не был связан со школой.

Она даже забыла об этом и вспомнила, когда рано утром увидела школьников, шедших гуськом по глубокому снегу. Они шагали с гордым видом и свысока смотрели на других прохожих. Анканау поглядела им вслед с завистью.

Она шла в мастерскую.

После памятного события на колхозной электростанции Васю Гаймо перевели работать в ремонтную мастерскую. Он и уговорил девушку пойти с ним туда. Когда Анканау сообщила об этом дома, отец и мать стали в один голос отговаривать, предлагая устроить её на какую-нибудь бумажную работу. Анканау наотрез отказалась и заявила родителям, что собирается в дальнейшем жить только собственным разумом и никакие протекции ей не нужны.

— Техника — это мужское дело, — тоном председателя заметил Чейвын.

— Уж лучше бы пошла в швейную мастерскую, — добавила мать.

Председатель Василий Иванович долго и внимательно изучал заявление. Он скрипел стулом, низко наклонялся над бумагой и что-то шептал. Наконец он сказал вслух:

— Почему в мастерскую? Этого я не понимаю. Нам кадры нужны и в правлении, и в бухгалтерии, и в других сельских учреждениях.

— Так я решила, — просто, но твёрдо ответила Анканау.

Во всём селении Анканау и Гаймо теперь считали неразлучной парой. В клуб ходили вместе, в кино сидели рядом, а нынче работать стали в одной мастерской.

Вася Гаймо всячески старался подчеркнуть какие-то особые права на девушку, мрачнел, когда Анканау танцевала с кем-нибудь другим в клубе.

Анканау забавляло такое поведение парня.

Мастерская ремонтировала подвесные лодочные моторы.

Прежде чем Анканау доверили работу, старший механик Эпы дал ей потрёпанную инструкцию.

— Другой литературы по рульмоторам у нас нет, — сказал он, — учись по этой книжке и присматривайся.

Анканау достала старый учебник по физике с описанием принципа работы двигателя внутреннего сгорания и погрузилась в изучение мотора.

Ей нравилось в мастерской. Она приходила на работу в собственноручно сшитом комбинезоне, мыла в керосине детали, собирала готовые рульмоторы, заправляла бензином и пробовала.

Старший механик Эпы одобрительно похлопывал девушку по плечу и говорил:

— Из тебя получится настоящий механик.

Иногда Вася Гаймо, заглядевшись на девушку, оставлял свою работу. Тогда Эпы покрикивал на него:

— Эй, ты! Видать, крепко тебя пробило искрой из девичьих глаз!

Гаймо смущался и углублялся в изучение карбюратора.

Однажды они шли по берегу замерзшего моря. Толстые льдины, разломанные сжатием, хаотически взгромоздились на берег. Обломки айсбергов светились внутренним голубоватым сиянием. Падал крупный пушистый снег, налипал на ресницы, щекотал кончик носа. Анканау сдувала снежинки и ловила на мех рукавицы.

Гаймо долго молчал. Он был чем-то озабочен. Его толстые губы нервно подрагивали.

— Хочу тебе сказать, Анка… — наконец заговорил он.

Она повернула к нему лицо.

Чеёные блестящие глаза, снежинки на ресницах окончательно смутили парня. Гаймо замялся, остановился и принялся скрести носком торбаса крепкий наст.

— Что ты хотел сказать, Вася? — спросила Анканау.

В ответ Гаймо пробормотал что-то невнятное.

— А? Не поняла я… — переспросила девушка.

— Я лучше тебе скажу в другой раз, — заявил Гаймо. — Это такая вещь… О ней трудно с тобой разговаривать. Особенно сегодня, когда ты такая красивая… В общем хотел с тобой поговорить о любви.

— О любви? — заинтересованно переспросила Анканау. — Что тебе вдруг взбрело в голову говорить о любви?

— Какая ты ещё глупая! — со вздохом сказал Гаймо. — Все говорят, одна ты ничего не замечаешь.

— Кто говорит? О чём? — допытывалась Анканау.

— О нашей с тобой любви…

Анканау засмеялась.

Гаймо сразу стал серьёзным, и даже похоже было на то, что он рассердился.

— Значит, ты играешь моими чувствами… — обиженно сказал он.