На следующий день он все же заставил себя пойти на свидание. Зинаида Васильевна не спросила его., почему он не приходил вчера, только поглядела укоризненно. Чернобровин сам рассказал ей о причине.

— Что ж, ваша догадка имеет под собой основание, — задумчиво сказала Ковальчук. — Завещание могло быть зашифровано. Только не в переписке, ведь третье отделение зорко следило за всем, что выходило из-под пера декабристов. Ума не приложу, где бы это могло быть сделано. Других документов, относящихся к Николаю Бестужеву и Завалишину, у нас нет. Ну, не глядите таким букой! Хотите получить хороший совет? Перестаньте на время думать о завещании, как говорят, “выключитесь”, дайте голове отдохнуть. А я, кстати, вам занятие дам. Портрет еще у вас? Так вот: если вы еще не испортили его окончательно своими химическими экспериментами…

— Зинаида Васильевна!

— Ну-ну, я шучу. Правда, Вадим Николаевич, у вас там прекрасная фотолаборатория. Хочу попросить вас: сделайте для меня с портрета репродукцию. Я после защиты хочу издать диссертацию книжкой. Нужно будет, конечно, портрет Завалишина приложить. Сделаете? Только покрупнее.

На другой день Чернобровин переснял портрет на пленку, проявил, просушил в спирте негатив и приступил к увеличению. Не задаваясь никакими особыми целями, он захотел посмотреть, как будет выглядеть ювелирная работа художника при очень сильном увеличении.

Внимание его привлекла странная особенность рисунка: он был выполнен под гравюру, но в особой манере — одними только горизонтальными штрихами. Они утончались или вовсе обрывались на светлых местах рисунка, становились толще там, где требовалась тень, но были неизменно расположены строго параллельно. Совсем иными стали при увеличении характер, фактура штрихов — это не были сплошные линии, а скорее тончайшие спиральные нити. Только на негативе они, понятно, были не черными на белом фоне, а наоборот.

Еще раз подивился Чернобровин удивительному искусству художника.

Чернобровин взял портрет и направился к аппарату, который представлял плод рационализаторской деятельности Турцевича. Это был проекционный фонарь, точнее — эпидиаскоп, переконструированный и приспособленный для нужд криминалистики. Он позволял проецировать на большой экран всевозможные непрозрачные изображения и предметы. Мухе можно было придать размеры воробья; подчищенное на банковском чеке место представлялось во всей неприглядности; пуля, извлеченная из тела убитого, ясно выказывала следы ствольных нарезов.

Старший лейтенант вставил рисунок в аппарат, включил свет и стал наводить на резкость. Наконец, у него вырвалось громкое, ликующее:

— Есть!!!

Штрихи были не что иное, как строчки. Строчки, составленные из мельчайших, микроскопических букв. Просто не верилось, чтобы такую работу могла выполнить рука человека.

— “Всегда полагая цель жизни своей в служении народу и отечеству…” — прочитал Чернобровин.

Он выскочил в соседнюю комнату и схватил трубку телефона:

— Ефим Антонович? Прошу вас спуститься в лабораторию, очень прошу…

— Что случилось?

— Случилось… Фотография, понимаете ли!.. То есть завещание!.. В общем, увидите сами…

Через несколько минут полковник Максимов читал текст завещания. Документ был написан старинным, цветистым слогом. Автор говорил о том, что не хочет и не может унести в могилу сведения, до сих пор составлявшие его тайну. Роковые обстоятельства не позволили ему осуществить заветные замыслы, в которых видел он “самовластие и тиранство изничтоженными, власть народной, людей свободными и равными перед законом”. Автор завещания с горечью признавал, что ему уже не увидеть этого, и выражал уверенность, что увидят потомки. Людям будущего, нового и справедливого общества, завещал он свою тайну, чтобы служила она их счастью. “А дабы не достался дар мой разбойникам в мундирах и при шпаге, дабы не стал он источником обогащения бессовестных чиновников, коим неизвестно и самое понятие об истинных нуждах населения, то попросил я записать изложенное секретным образом и ключ к сему отдаю в надежные руки”.

В конце лета 1830 года группу “государственных преступников”, человек семьдесят, перегоняли пешим порядком из Читинского острога в новое место заключения — Петровский завод. Переход продолжался полтора месяца, путь пролегал по глухим, но чрезвычайно живописным местам. Как-то стали на дневку в распадке, на берегу безымянной речки, у подножия утесов дикой красоты. И вот здесь-то, поднявшись на скалу, автор завещания обнаружил в жильных породах множество крупных зеленовато-желтых шестигранных кристаллов. Будучи во время кругосветного вояжа в Бразилии, он видел подобные камни и без труда установил, на какой минерал напал. Это был драгоценный берилл — брат изумруда и аквамарина.

По словам завещателя, “число бериллов там несметно”. Обманув бдительность конвойных, он, довольно хорошо зная навигационную астрономию, простейшим способом определился…

Дальше приводились координаты месторождения и природные приметы: утес о двух зубцах, один из которых походит на согнутый большой палец.

“Хочу верить, что голос мой дойдет до потомков, — заключал завещатель, — не зная этого племени молодого, я уже горжусь им. Дано же будет ему видеть землю русскую во всей красе и мощи! Провижу славную будущность Сибири, которая из края слез и кандалов станет житницей России и источником благосостояния для народов, ее населяющих. Богатства этой земли неисчислимы. За умный глаз и любовные руки заплатит она труженику в тысячу крат”.

Завещание не было подписано. Об аляскинской нефти в нем не говорилось ни слова. Весьма вероятно, что автор завещания знал о ней, даже рассказывал товарищам по каторге и ссылке. А потом легенда о завещании, передаваясь из уст я уста, обросла подробностями, которых в документе не было. Полковник дочитал этот действительно необычайный документ. Максимов, как говорится, видывал виды, и удивить его было трудно. Но сейчас он глядел на Чернобровина с таким восхищением, будто не завещатель, а сам старший лейтенант открыл месторождение бериллов.

— Нашел-таки, а?! Все вокруг да около ходили, а рукавицы за поясом были! Орел, голова, что и говорить!

— Одного, Ефим Антонович, понять не могу, — сказал Чернобровин, — как все-таки художник сделал это?

— А что? Я вот недавно читал в “Огоньке”, как один тульский умелец на булавочной головке целую картину выгравировал.

— Так у этого умельца современная оптика была!

— А у Левши ее не было. Помните у Лескова: царь стальную блоху в мелкоскоп посмотрел, узнал, что на каждой подковке имя русского мастера выставлено, и спрашивает Левшу: “А твое имя тут есть?”. А Левша ему: “Никак нет, моя работа гораздо секретнее, мельче подковок была. Я гвоздики выковал, которыми подковки забиты”.

“Где ж ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?” — допытывался царь. А Левша отвечает: “Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас и так глаз пристрелявши”.

Полковник уехал, и вернувшись к вечеру, вызвал к себе Чернобровина.

— Поздравляю, Вадим Николаевич!

И на удивленный взгляд старшего лейтенанта пояснил:

— Был я у генерала, пригласили на консультацию геологов. Есть, заявили они, сведения о таком месторождении. Открыли его в середине прошлого века. Но там, видимо, был технический берилл, для ювелирного сырья непригодный. Потому и разрабатывать месторождения не стали, а позже след к нему утеряли.

Целую лекцию прочитали нам о берилле. Оказывается, сейчас для нас технический берилл куда ценнее того, что на ювелирные побрякушки идет. Теперь ему найдено новое применение: получают из него металлический бериллий для легких, прочных, жаростойких сплавов с алюминием и магнием.

О смеси с радиоактивными элементами бериллий служит источником нейтронов. Дошло, Вадим Николаевич, завещание по адресу! До настоящих наследников дошло — хозяев мирного атома, первопроходцев Космоса!