29. Обычные мужчина и женщина живут в удушающем смоге навязанных обществом мнений. Они утрачивают всякую независимость суждений и всякую свободу действия. Чем дальше, тем больше они воспринимают себя некими узкоспециальными функциями, винтиками, у которых нет ни потребности, ни права претендовать на что-то еще, кроме выполнения отведенной им роли в экономической машине — структуре общества. Гражданское чувство попросту атрофируется. Пусть с преступностью борется полиция, это их дело, а не ваше и не мое; пусть отстаивают свои права обделенные, это их дело — не ваше и не мое; пусть городским управлением занимается глава муниципалитета, это же его забота — не ваша и не моя. Вот и получается, что городское население все прибывает, а настоящих граждан в городах становится все меньше. То, что некогда началось в пригородах, доползло уже до самого сердца города.

30. Атрофия гражданского чувства — одно из самых поразительных социальных явлений нашего столетия. Человек — существо политическое; и атрофия эта вызвана тем, что, каких бы успехов в отношении немо мы ни добивались на других поприщах, в политической машине все мы едва ли больше, чем жалкие шестеренки.

31. У нас нет ровным счетом никакой политической власти. Такое положение дел не ново, но осознали мы его на глубоком, почти экзистенциальном уровне только теперь.

32. В мире, какой он есть, демократия — право любого психически здорового взрослого свободно отдавать свой голос за свободно избираемого кандидата от свободно созданной партии со свободно разработанной программой — лучшая из возможных систем. Лучшая не потому, что непременно обеспечивает лучший режим, но потому, что предоставляет наибольшую свободу выбора существам, чья наиболее насущная потребность и состоит в свободе выбора. Ни один электорат, будь у него право выбора, не выберет единогласно один и тот же политический курс. Эта ключевая политическая реальность, основанная на том, что нигде во всем мире нет экономического равенства, означает, что всякий режим, полагающий правильный выбор политического курса чем-то настолько очевидным, что электорату незачем и попросту вредно давать возможность голосовать за какой-то иной курс, — такой режим представляет опасность как национальную, так и международную; это верно даже в том случае, когда режим безусловно прав в своем выборе курса. Это опасность национальная — главным образом потому, что это опасность также международная.

33. Платонова республика могла сколько угодно предписывать своим гражданам гуманность и благородство помыслов, но самый факт предписания того, что могло бы стать свободным волеизъявлением со стороны тех, кому дана была бы возможность свободно изъявлять свою волю, мгновенно создает напряженность, которая сводит на нет всякую теоретическую правильность предписанных мер. Я могу утыкать искусственными цветами хоть все дерево, никак не желающее зацвести, — либо я могу создать условия, при которых дерево, по всей вероятности, даст цвет естественным образом. Возможно, ждать настоящих цветков мне придется несколько дольше, но только эти цветки и будут настоящими.

34. Демократия старается предоставить выбор как можно большему числу людей, и в этом ее спасительная добродетель; но чем шире предоставляется избирательное право и чем больше численность населения, тем разительнее проступает ирония.

35. Действуют десятки — миллионы же прозябают в бессилии и бездействии.

36. Когда у каждого есть право голоса — это общая гарантия некой свободы; но само по себе это ровным счетом ничего не значит. Мой голос ни на что не влияет, ничего не решает. Голосую я или нет — абсолютно несущественно.

37. Я голосую, потому что не голосовать — значит демонстрировать отказ от самого принципа права голоса; но не потому, что участие в голосовании хотя бы в малой степени избавляет меня от ощущения, что я просто пешка — пешка, которая становится все меньше и меньше по мере того, как растет электорат.

38. Политически подкованный пятидесятилетний мужчина у избирательной урны выступает на равных с девчонкой-продавщицей, выпорхнувшей из школы лет в пятнадцать и разбирающейся в реальных проблемах, вынесенных на голосование, не больше, чем говорящий попка. Они и должны, во имя демократии, выступать у избирательной урны на равных; и подкованный пятидесятилетний господин, скорее всего, сам же первый это подтвердит. И все же есть в этой ситуации какая-то беспощадность, ирония и даже абсурдность. Интеллигентный человек все-таки не то же самое, что полный невежда; однако избирательная урна утверждает обратное.

39. Тривиальный результат этого необходимого и безжалостного равенства: у меня нет реальной возможности влиять на то, как управляют обществом и страной, в которой я живу; я исполню для них то, что меня по закону вынуждают исполнить; но вся остальная моя энергия и потенциал будут направлены в русло личных интересов. Это ощущение тотального не-участия, ощущение, что ты пешка в руках Шахматистов — правителей и министров, — находит как бы параллельное отражение в ситуации космической; и наше видение этой ситуации окрашивается в мрачные тона видения нашего не-участия в управлении нашей собственной страной.

40. Мой голос — жалкий клочок бумаги, брошенный в большую реку; и моя жизнь кажется каким-то жалким атомом, затерянным в нескончаемом потоке. И вот уже обида становится прагматичной, эгоцентризм логичным, а проявление политического чувства посредством противозаконных и опасных методов — анархии, бунта, подрывной деятельности — неотвратимым.

41. Есть только один практический способ уменьшить этот «пешечный комплекс» — присовокупив к обычному определению демократии (право всех взрослых граждан свободно отдавать свой голос) уточнение «и делать это так часто, как только возможно в разумных пределах». Мы сегодня, безусловно, в состоянии решить все технические и социальные сложности, которые могут возникнуть в связи с более частым проведением всеобщего голосования по проблемам общенационального значения; и в большинстве западных стран мы можем, или могли бы, обеспечить необходимые меры для свободной прессы и непредвзятой службы информации вкупе с достаточно высоким уровнем образования, позволяющим эту информацию усваивать и оценивать.

42. Единственная группа людей, которая наверняка воспротивилась бы этой идее, — сами политики, хотя они и уделяют все более пристальное внимание тому, что по сути является формой неофициального (и подверженного манипулированию и потому опасного) плебисцита: опросам общественного мнения. Их аргументы давно и хорошо известны: переменчивая и эмоциональная природа общественного мнения, невозможность управлять государством, если нарушается принцип политической преемственности, необходимость держать в тайне определенные факторы, сказывающиеся на принятии решений, и так далее. Но власть предержащие не бывают абсолютно свободны от личной заинтересованности в том, чтобы свою власть удержать. Как бы резко ни расходились они с оппонентами по вопросам стратегии и тактики, и те и другие сходятся во взглядах на правила политической игры: тот, кто одержал верх, будет, само собой разумеется, держаться за власть руками и зубами.

43. Публика — что женщина до эмансипации. Если раньше женщина была переменчива и эмоциональна в своих решениях, то происходило это потому, что ей никогда прежде не позволяли быть иной — иной ее просто не мыслили, иной она не могла быть уже в силу существовавших условий; тогда сложилась опасная для общества ситуация — и сейчас ситуация не менее опасна из-за нынешнего тотального не-участия подавляющего большинства взрослого населения в управлении страной.