32. Я не приемлю христианство, как, впрочем, и все остальные великие религии. Большинство его тайн слишком далеки от истинной тайны. И хотя я восхищаюсь его основателем, многими священниками и многими христианами, я презираю церковь. Если она до сих пор уцелела, то лишь потому, что людям хочется быть добродетельными и творить добро; как и коммунизм, она по сути паразитирует на том глубинном и таинственном благородстве человека, которое ни в одной из существующих религий или политических доктрин не находит выхода.

33. Жизнь есть боль, страдание, предательство, страх, и даже ее удовольствия — не более чем иллюзии; кто наделен мудростью, приучает себя освобождать сознание от всего суетного, от ничтожного мельтешения, и так постигает искусство жить в состоянии мистического внутреннего покоя. Человек приходит в этот мир для того, чтобы путем аскезы выработать в себе такие навыки, которые позволяют уходить от мира и тем самым преодолевать его пределы. Вот почему лама отказывается от участия в жизни общества; для него истинная свобода выражается в том, что он полностью избавляет себя от животных желаний и от суетной жизни в обществе. Он не сопротивляется немо: он призывает его.

34. Современная мировая история побуждает многих людей на всех континентах исповедовать такой взгляд на жизнь. Мало кому по силам полностью удалиться от общества. Но есть разновидность секулярного ламаизма, и она весьма распространена. Таких полулам можно распознать по следующим признакам: они отказываются занимать какую-нибудь определенную позицию в любых общественных, политических и метафизических вопросах, и не из-за скептицизма, но из-за полного безразличия к обществу и всему, что с ним связано.

35. Полулама — тот, кто считает, что если он сам ничего не требует от окружающих, то вправе настаивать, чтобы и от него ничего не требовали; как будто, в человеческом контексте, не делать долгов — значит не быть должным. Но мы все дрейфуем на одном плоту. Вопрос один: в момент кораблекрушения — как я себя поведу, каким человеком я окажусь?

36. Свобода воли может возрастать только в результате постоянной тренировки. Но нигде, кроме как в обществе, для этого нет условий; выбирая отказ от общества, выбираешь отказ от выбора. Если я спрыгну с крыши высокого дома, я докажу, что умею прыгать; но в доказательстве больше всех нуждаюсь я сам. Доказательство лишено смысла, если я не могу им воспользоваться. Зачем трупу доказательство теоремы Пифагора?

37. Лама позволяет себя одурачить: свое желание освободиться от общества он принимает за действительную свободу. Он больше не видит тюремных стен. Ничто не заставит его поверить, что они существуют.

38. Восточный ламаизм очень проницательно трактует природу «Бога». Но ошибка состоит в том, что эта трактовка предлагается людям как образец для подражания. Ламаизм призывает нас неустанно стремиться к единству с «Богом», то есть с ничем. Живя, я должен постигать, как не быть — или быть так, как если бы меня не было; индивид, я должен утратить всякую индивидуальность; я должен абсолютно отрешиться от всякой жизни и в то же время пребывать в полной гармонии со всякой жизнью. Но если бы все мы заделались ламами, это было бы все равно как если бы мы все стали онанистами: жизнь прекратилась бы. «Бог» нам противопоставлен: это наш полюс. И вовсе не подражая ему, как это рекомендует «Дао дэ цзин», мы его прославляем; да он и не нуждается в прославлении.

39. Полулама — это, как правило, человек тонкой душевной организации, который испытывает жестокое разочарование и ужас от ничтожности и безобразия окружающей его жизни. Свою ламаистскую обитель он обычно обретает в искусстве, которое преданно любит и которое понимает на очень характерный нарциссистический и выхолощенный лад. Он больше наслаждается формой, нежели содержанием, стилем, нежели смыслом, модой, нежели общественной значимостью, изощренностью, нежели силой. Часто ему больше удовольствия доставляют второстепенные жанры искусства, нежели основные, как и второстепенные произведения — не основные. Он становится знатоком, коллекционером, сверхчутким критиком. Эдакий дегустатор — язык, нёбо или же глаз, ухо; а все прочее человеческое в нем как бы атрофируется и отмирает.

40. Конечно, ламаизм, особенно в таких формах, как дзэн-буддизм, может многое поведать нам о наслаждении предметами как таковыми; о красоте листка и красоте листка, гонимого ветром. Но такое шлифование эстетического чувства и прояснение внутренней метафоры в человеке не может быть принято за образ жизни. Возможно, и даже почти наверняка, это непременное составляющее правильной жизни, — но это еще не правильная жизнь.

41. Ламаизм, как уход в себя, в самоуглубленность и самонаслаждение, — философия извечная; то есть философия, в противовес которой создаются все другие учения (в том числе христианство). И в том смысле, что нам необходимо постоянно подпитывать свое «я», чтобы оставаться психически здоровыми, она не менее важна, чем пища, которую мы едим. Но совершенно очевидно, что самым пышным цветом она расцветает, когда «я», или индивид, пребывает в состоянии наибольшей безысходности или опасности. Самый распространенный довод в ее защиту состоит в том, что должен же кто-то оберегать и хранить высочайшие эталоны жизни. В жизни самых эгоистичных каст и элит всегда есть и что-то само по себе доброкачественное; но это, вне всяких сомнений, самая относительная доброкачественность из всех возможных. Старинный севрский фарфор прекрасен, спору нет, но он ведь замешан не только на глине, но также и на чахлой плоти и костях каждого французского крестьянина, умиравшего голодной смертью в то самое время, когда создавались эти изделия. И все предметы роскоши, которые мы с вами покупаем, оплачены той же монетой; кто бы и какую экономическую и культурную платформу ни выдвигал, ни одна не выдерживает испытания на прочность. Под каким бы именем он ни выступал — гедонизм, эпикурейство, философия «битников», — ламаизм всегда прибежище тех, кто ощущает безысходность. Теоретически можно предположить, что могут быть такие миры и системы существования, где эта философия была бы целесообразна; но такой мир, как наш, не знающий иного состояния, кроме состояния эволюционной войны, явно не из их числа.

42. Гуманизм — философия закона, то есть того, что может быть основано на рациональных началах. У него два больших недостатка. Один заключается в искони присущем ему пренебрежении ко всему таинственному, иррациональному и эмоциональному. Второй состоит в том, что гуманизм по своей природе предполагает терпимость: но терпимость — добродетель наблюдателя, не правителя.

43. Типичный жест для гуманиста — удалиться, отойти в сторону; мирно жить в своем сабинском имении; и сочинять на досуге «Odi profanum vulgus, et arceo»[10]. Гуманист — это тот, кто видит доброе начало в своих врагах, поскольку отказывается признать, что они добровольно избрали зло, и видит добро в их учениях, поскольку во всяком учении, или философии, отыщется крупица здравого смысла и человечности. Он живет, руководствуясь принципом золотой середины, доводами разума, он идет, не сходя с середины дороги и никогда не выпуская из поля зрения обе стороны; он внушает уважение, но не способен пленить воображение.

44. Традиционно считается, что древний политеистический гуманизм потерпел крах, потому что представлял собой нереалистичную, чересчур искусственную систему. Но в каком-то отношении он все-таки был реалистичным, как этого и следует ожидать от всякой религии, имеющей в своей основе греческие корни. Олимпийские боги представляли, во всяком случае, действительные человеческие свойства — либо самые разнообразные и часто противоречивые архетипичные человеческие тенденции; на этом фоне древнеиудейская система — соединение всех желательных (в моральном плане) человеческих свойств в одном боге — вот где сугубо искусственный прием. Во многих отношениях древнегреческая система более рациональна и разумна; возможно, именно по этой причине выбор был сделан не в ее пользу. Иудейский бог — творение человека, тогда как греческие боги — его отражение.