Всё закончилось быстро. По её настоянию я отнёс в мусор отяжелевший мешочек. Вернулся — она уже натягивает новые трусики. Ну нет уж — теперь по-нашему! Я повалил её отнекивающуюся и сопротивляющуюся на диван, содрал трусы и, прижав ноги, чтобы не раздвигала вообще, втёрся в неё… Как ни странно, ей, видимо, понравилось. Она ещё раз заметила, что я её совсем исколол своей бородой и щетиной и больно дёрнул колечко в брови…

— По девочкам-то наверно бегаешь? — лукаво осведомилась она.

— А что, так видно? Нет, Элька, никак нет. Секс или Новый год — конечно Новый год! Даже целая декада!..

— Ты просто монстр какой-то… Учитывая всё-это… и то, что рассказывал Санич…

Слово «Санич» было как нельзя уместно, милая! Я думал, что восемь половых актов в сутки — это нормальная норма… Я не говорю, что я это осуществлял, но… Но оказывается, организм уже не тот, придётся остановиться на пяти-шести… наверно, импотенция не за горами… — Я искал свою одежду, а она надела новую моднявую майку и вертела в руках какие-то непонятные коричневые шорты.

— Бред какой-то! — Она, запрокинув ноги, натянула.

— Что бред? — Ага, всё валяется на полу. Надо же так обдолбиться! (А мне нравится! — ещё раз повторяю — нравится!!)

— Всё! — Она вертелась, разглядывая и показывая себя. — Посмотри, Лёшь, как шорты, нормальные?

— Не бред, а гиперсексуальность. Болезнь такая… Ненасытимость… А у меня наверно особая метафизическая гиперсексуальность… Меня преследует страх, мне постоянно нужна женщина — постоянно! — потому что я боюсь…

— Чего? — недоумевала она.

— Смерти. — Я надевал свои чёрные штаны с чёрной рубашкой.

— А при чём здесь секс?

— Ну, не только секс, а любовь. Типа Эрос противостоит Танатосу. — Я наткнулся взглядом на плакат с Бивисом и Баттхедом и невольно ощерился.

— Бред. Ну как шорты, Лёшь? Нормально, если я в них пойду — или лучше вот эти надеть? — Она держала в руках точно такие же, только тёмно-фиолетовые.

— Не знаю, — растерянно ответил я, поглощённый своими мыслями.

Оказалось, что это самый раздражающий её ответ.

В конце концов, «I am the needle in your vein» и «хотеть трахнуть всех вподряд во всём мире» — одного поля яблыки, равносильные атрибуты рядового «мистера Селф-Дистрактора» — или мисс…

Ей кто-то позвонил, и пока она болтала, я поставил чайник и изготовлял из булки, варёной колбасы и кабачковой икры её любимые (или просто обиходные) бутеры.

— Что, Лёшь, какие у тебя планы? — Спросила она, кривляясь совсем чуть-чуть — я бы и не заметил, если бы не знал её потом.

— Я бы не хотел покидать тебя. — Ответил я в той же модальности. Всё было серьёзно и пристойно. Как хорошо, когда всё только начинается — ведь как непотребно вальяжны становятся люди, когда понимают, что «повязаны одной цепью» «на короткой ноге», и уж каким говном они становятся, когда разосрутся между собой!

— Прав-нда? — Опять эта блядская девочка! Это бьёт мне в самый-центр нервных-сплетений-окончаний-дендронов-аксонов-нейронов-нейтрино-нитратов-или-как-их-там! О, я люблю её! И могу безнаказанно поцеловать!

Это я и сделал. Она несколько недоумевала.

…Мы втроём — как в старые добрые времена — теперь уже, после одного дня, вернее, ночи хочется именно так сказать — прибыли к Зельцеру и нажрались портвейном, созерцая к тому же какой-то второстепенный футбол.

Последнее, кстати, весьма было кстати как некое вспоможение, поскольку была какая-то неловкость — не то чтобы чувствует кошка, чьё мясо скушала — ведь Саше явно всё-это было по хую как той кошечке, про которую мы с ОФ писали рассказ, но всё же… Я всё думал, не заметил ли Саша, как вошёл, мой рюкзачок, уютно отдыхающий на этажерке для обуви?

Не могу понять, почему я себя так вёл — от уже въевшейся в кровь скромности, даже забитости — или тут виновен хитрый Зельцер, понимающий по чём жизнь и любящий нашего Сашу?..

Всё — дуплет, как обычно. И как мы будем спать — кто с кем? Зельцер быстро разобрала оба дивана, положив «хорошее» одеяло на маленький и улеглась на него. Саша как бы вопросительно взглянул на меня — я пожал плечами, он — тоже, и мы улеглись вдвоём на диван Зельцера — «как в старые добрые времена…»

На другой день мы невесело похмелились остатками вчерашнего, и явно надо было уёбывать. Саше надо домой, я не могу засветиться, к тому же чувствуется, что Эля не очень и хочет, чтобы я задержался. Я как ни в чём ни бывало надел рюкзачок и задержался в пороге, не зная даже что сказать — не ехать с Саничем вроде как нельзя, поехать с ним для виду, а потом сразу вернуться — а вдруг её не будет дома, да и вообще — я, конечно, может, и сноб, но не такое я уж быдло… — а вдруг — он вернётся?! или ещё кто-нибудь?! что если она поедет сама к кому-нибудь другому?! что если не захочет меня больше видеть?! когда я её увижу?! — «Эль, дай мне свой номерок», — сказал я как бы шутливо. Она назвала свой номер, состоящий из одинаковых цифр. Про мобилу речи не зашло — я знал, что это было у Саши.

31.

Начались мучения… У Саши дела, у Зельцера дела, а у меня одного одиночка… Я сделал два вынужденных дела, даже раскрыл дверь в свет божий — так было неуютно от застоявшихся мертвенных запаха и холода. Упал на колени, поднялся, потом на диван, закуривая. Рассматривал подставку лампы с надписью карандашом «VERSUS VERSES», тысячестраничную антологию по Набокову, листы — начало романа, конец статьи и прочая — по некоторым из коих даже так, на первый брошенный взгляд заметно, что исписаны они судорожно, как будто писавший захватывал и боялся как бы не забыть, особо не осознавая написанного, по другим же явно видно чудовищное напряжение и отягощение автора — известное дело: днём и вечером заставляешь себя писать — «работать», а «вдохновение» приходит как только, утомившись до умопомрачения и боли во всём теле, ложишься спать — но так всё это оказалось чуждо и абсурдно: сидеть в этой затхлой каморке выписывать и записывать не понять что. Как оно было мною прочувствовано, это название: «Вечная весна в одиночной камере»!

Я и лежал, и сидел, и курил, и чефирил, и стоял, и метался в четырёх стенах и бил по ним кулаками, пытался опять что-то написать — а что ещё делать — что я в таких условиях могу сделать? — рвал рукописи, терзал, расшибая об пол, антологию…

Ночью решил послушать Cannibal Corpse в наушниках — стало страшно — замкнутое пространство — низкий потолок, три картонных стены прямо перед носом — не сказать, что в гробу, но тоже мерзко — выскочил на улицу — ветер, россыпи звёзд, вопли, соседская собака — она орёт почти ежедневно и так слюняво-паскудно, как будто её медленно душат удавкой или всю ночь ебут в жопу бутылочным ёршиком. Ёбаный ты в насорост! Блять, хоть сам так ори! Лучше уж «Кэнибал» послушать!

На другой день я оклемался часа в два, поел какой-то гадости и отправился к ней. Подъезд был закрыт, а код двери я не знал. Я сел на лавочку и стал ждать, когда кто-нибудь пойдёт. Ждать пришлось долго. Дома её конечно не оказалось. Сел опять на лавку. Что может быть хуже ожидания? Кое-что может конечно, но это тоже очень невыносимо. Я сидел, курил, ходил кругами… Совсем чуждый элемент в жизни двора — казалось, все так и глазеют на меня, в каждом приближающейся фигурке мне чудилась Зельцер.

Так прошло часа три. Как-то совсем ослаб, так что двинуться домой было уже проблемой, а с другой стороны, уже не столь боялся очутиться дома один, поскольку нервная система была совсем уничтожена и накатывала некая благость, когда уж вынужден смириться со всеми обстоятельствами, и что ты сам по себе самый эксплицитнейший лох и лопух, но если всё равно выбираешь жизнь, то закрой на всё глаза (уши можно заткнуть наушниками с тематической музыкой — очень подходят, например, такие песни «ГО», как «Оптимизм», «Система», «Насрать на моё лицо», «Наваждение» — впрочем, тогда я ещё не знал их терапевтического воздействия, а «Одиночеством», как вы знаете, исцелиться нельзя). Короче, я с усилием поднялся и медленно побрёл прочь — домой, в берлагу, куда же ещё…