— Ну?! — Я уже ничего не скрывал.

— Ну, я взял её, протёр чуть-чуть и стал думать, как её…

— Что её??!!

— Надеть на хуй… — Он загыгыкал, а потом чуть не заплакал. — Дальше я уж не помню, или, может быть, пересказать не могу… Такая мерзость, что невозможно осознать… Как бы с ума не сойти…

Я задумался — вернее, разум мой наполнился непонять чем, как бы затуманился.

— Мне тоже недавно во сне принесли мою мать с отрубленными ступнями… Какие-то люди, и я их знаю, и знаю что это они и что я должен что-то сделать… Культи в белоснежно-ярких бинтах, залитые тёмно-багровым… А она смотрит и плачет…

Меня передёрнуло от одного этого воспоминанья — во сне ведь всё неотличимо от настоящего, и такие же переживания, такие же подробности, и вспоминается всё потом как бывшее наяву.

— А я, помнишь, тогда, после пятидневного обжирания, приехал домой, лёг на диван — вроде и не сплю — смотрю: что-то странное, какая-то дрянь в серванте, что-то даже по стеклу вязко стекает… Присматриваюсь, вглядываюсь в темноте — там даже как бы начинается какая-то подсветка — присмотрелся и похолодел: это мой братец, расчленённый на части, разложен на стеклянных полках, вперемежку со всякими стаканами и хрустальными вазами…

Опять стало не по себе.

— Хватит, Саша, хорош.

И есть уже перестал. Какая тут еда…

Этой ночью было совсем невыносимо; я думал, ужас совсем удушит меня, нас.

23.

Все хорошо знают и очень удивляются, что я не люблю читать. Я не утверждаю, что это принципиально плохое занятие и вредная привычка, однако, если есть выбор, предпочитаю грёзам псевдореальности непосредственные удовольствия жизни сей, коих, правда, немного: создавать музыку и барахтаться под неё, влачиться за девчоночками-«мохнушечками» и воспринимать от змия. Как вы понимаете, по-хорошему нам доступно только третье, и остаётся лишь увеличивать дозы… Да и первые двое без третьего так сказать нерелевантны. Есть ещё письмо — так называемая графомания — процесс обратный чтению (я, к примеру, с детства пишу и не прочитал ни одной детской книжки — кто такие Винни Пух, Карлсон и Маленький Принц я знаю лишь понаслышке, со слов ОФ) — но он очень трудоёмкий, ему надо предаваться воистину преданно, с головою и телом, как настоящей риэлити без кавычек, да не всегда есть вдохновенность, которая не нужна для чтения и которая из последнего чаще и добывается — даже иногда и мною, и порой приходится чуть ли не за каждым словом лезть довольно глубоко… Можно ещё слушать музыку — но обязательно в полной темноте и желательно в наушниках и лёжа… Уже вот какой-то Шопенгауэр пошёл — с его возвышением удовольствий эстетических над всеми остальными проявлениями человеческой реальной действительности…

Я сидел один, и поскольку больше мне ничего не оставалось, то читал — в частности, своего любимого философа — гениального Шопенгауэра, а также, через главу с оным, Уайтхеда (мир как становление) — эту толстую книжку под маркой «уход в жёсткий жук» купил О. Фролов — под знаменем своего непития, а недавно пропил мне за полцены… Так что, дорогие мои, вы вот гордитесь, что ежедневно не выпускаете из рук своих несть числа яркокрасочных обложек, не спускаете глаз своих с широкополых папирусов с крупными буквами и внушительным интервалом… а надо ведь читать не сплошь одну только беллетристику, но иногда и серьёзные книжки, хотя сомневаюсь, что они намного полезнее — во всяком случае, труднее, благороднее, то есть поприличней всё же… Короче, сказано: не делайте из чтения (как и из конопли) культа — культом может быть только Бог, или, в крайнем случае, «ГО».

Я сидел, читал. Выходил в коридор, потрошил бычки от «Примы», делал самокрутки, курил, пил чай, читал и, подобно тазу, поощрял в свою поощряль мне моими собеседниками излагаемое… И тут заявляются — лидер вновь образованной команды «Ideal Plan» (факен-сакен легалайзники доморощенные!), алкоголик в стиле «зассанное говно» О’Фролов, синяя стервозная тварь Саничь и с ними какая-то бабища. Впрочем, я сразу и осознал, что это и есть Зельцер. Недолгое время мне понадобилось, чтобы просечь, что он, то есть она, простите, тоже имеет некоторое (скажем так) отношение к алкоголику, к стервозности, а также к Саничу и т. д.

Если бы мне тогда кто-нибудь намекнул, что вот я, фактически гений и почти что нимфолепт О. Шепелёв хоть каким-то образом перепутаю эту взрослую девку в стиле «Крутой Зельцер: рок-вумен по-тамбовски» со своими любимыми мохнушечками! — а уж тем более уж никак невозможно представить такую картину: стою на коленях, лобызая ея полы, заливаясь слезами и причитая «Зельцер, любовь моя!..»! — я бы его… я бы…

Но что-то, неясное, но эмоционально тёплое и тематически понятное, я уже как бы пред-чувствовал — смотрел в пол и как будто это уже было, сбылось, все эти события свершились и прошли, в строгом порядке хаоса бытия — всё пройдёт, как с белых яблонь багряно полымя… Вот она лежит на полу на кухне — таком же, как и наш, только с ярким рисунком — я склоняюсь над ней, такой знакомой и чуждой, такой любимой и ненавистной… «Ну, давай, Лёшь, быстрей», — нетерпеливо стонет она, словно умирает. Я очень волнуюсь и боюсь, но должен… чего-то хочу себе, но должен ей… В моих руках… игла — нащупываю пульс у неё на шее… эмоция зашкаливает, становясь зверски-сверхчеловеческой… стиснув зубы, затаив дыханье, протыкаю плоть… «Ай», — нервно-капризно стонет она, а я трясусь от страха, что сделал ей больно. Но вот она почему-то ухмыляется… Нет, этого я не мог представить!.. При чём тут я?!

Я плюнул и ушёл. Перешёл в другую комнату и даже закрыл обе двери. Сел и стал пытаться опять читать.

«И в самом деле, человеческий опыт можно описать как поток самоудовлетворения, дифференцированный струёй сознательной памяти и сознательной антиципации…»

Как понять сложный язык философии и науки? — рассуждал я. В конечном итоге он по большей части сводится в голове у нас к простейшему адеквату: набору слов, слов-понятий-образов бытового, даже детского уровня. Все оттенки теряются, все абстракции отображаются бинарными понятиями типа «хороший/плохой» или «бяка/ннака» — мы их подставляем вместо прочитанного, как при чтении на иностранном языке, когда его плохо знаешь.

Отсюда же, из этого единообразия, и пресловутая ординарность большинства людей. Фундаментальные «бяка» и «ннака» одни и те же у каждого — а если говно и конфетку перепутать? У маленького ребёнка в поле зрения мало объектов и он поведётся!..

Они были уже в подпитии; поставили на стол полторашку, О’Фролов стал искать закуску и запивку. Санич пришёл меня звать. Я, конечно, не пошёл. Он объяснил Зельцеру, что «О. Шепелёв, он очень своеобразен и думает, что у него ума до хуя — а вообще он «маньяк-педофил» и алкоголик, так что лучше с ним не связывайся». (Это он изрёк как бы между делом и без задней мысли.) О’Фролов добавил, что «пошёл он на хуй — нам больше достанется», и они охотно приступили к ней (к полторашке).

Надо ли говорить, дорогие читатели, что читать у меня не очень получилось. Я нервничал и наблюдал за ними, вернее, слушал из своей комнаты. Надо ли говорить, что особенно меня заинтересовала личность Зельцера — девушки, которую, вопреки сложившейся у нас традиции, привёл сам асексуальный О. Фролов. «Женщина, которую он ввёл в наш дом», — почему-то вертелось у меня в голове. Впрочем, что тут сексуального?.. Она была совсем не моего типа. Мой почему-то в этом отношении попсовый менталитет нацеливает меня на объекты уть-утивые, даже лолитообразные: высокий рост, длинные ноги, но не тощие, конечно, допустима маленькая грудь, желательны длинные прямые волосы, желательно светлые, смазливые черты лица, белая кожа, нос «уточкой» или маленький востренький, довольно большие глаза, желательно светлых тонов, довольно большой рот, пухленькие губы, накрашенные красным или розовым… И голосок такой нежный, как в мультяшках: «Хав ар ю, бейб?» — лишь с незначительным, совсем глубинным, грудным и утробным отзвуком блядскости. Короче, Ю-ю и Уть-уть — что я вам объясняю! И желательно «Та(любит)ту» — может быть, не очень серьёзно так любит… по-девчачьи потихонечку… Хотя и Ксю весьма сойдёт — современная чувиха — и «Малхолланд-драйв» весьма хороший фильм…