«Мам, глянь-ка, что в зобу-то!»

Мать смотрит - а там вместе с семенами да камешками золотины здоровые!

Подивились они. Назавтра пошел Федулов в то место, где глухаря убил, искать начал… Верно: жила наружу вышла. Заявил он находку, стал хозяином. Да Петрицкий, владелец россыпей, живо его обработал. Купил у него участок по тем временам, говорят, задаром. Ну, для Федулова, конечно, это деньги большие были. Только не впрок ему пошли. Начал он пить и самодурствовать. Семью тиранил, жену в телегу запрягал… Так и помер от пьянства. В ту пору простому человеку и с деньгами не было другой дороги, как в кабак.

- Ну, а Петрицкий? - спросила Татьяна Борисовна.

- Петрицкий до самой революции тут распоряжался. Барином жил. Вон Надежда Георгиевна - здешняя уроженка, чай, помнит, как он бывало въезжал на прииск.

- Как же, - задумчиво сказала Сабурова, - отлично помню. На одной тройке сам едет, на другой - хор, на третьей - музыканты… В деревне одной я этот поезд встретила. Возвращалась на каникулы домой… Стала тройка Петрицкого перед воротами заезжей избы, а оттуда штуку целую атласа бирюзового выносят и прямо по грязи расстилают, чтобы он пройти мог.

- Интересно как! У вас тут совсем особенный мир, - промолвила Татьяна Борисовна.

- Отец того вам не сказал, - вмешалась Варвара Степановна, с улыбкой глядя на гостью, - что о такой находке жилы на каждом руднике рассказывают. Везде есть свой Федулов и свой глухарь. Только в иных местах он в рябчика обращается, а то в куропатку…

- Ладно, ладно. Что от старых людей слыхал, то и говорю… Ты мне лучше подложи капустки, - перебил ее отец.

- Скажите, Николай Сергеевич, - спросила Сабурова, - почему же шахта на гольце, эта самая Лиственничка, перестала работать? Я этой истории не знаю. В те годы не жила здесь.

- Именно полная неожиданность для всех была. Руда шла с очень высоким содержанием золота, с сумасшедшим, как мы, горняки, говорим. Иначе и не скажешь… Хозяин на глазах богател. И вдруг узнаем: добыча оборвалась, жила кончилась, взрывают и заваливают шахту.

- Ну, а россыпи не скудеют? - поинтересовалась приезжая.

- Сейчас скажу, - ответил Николай Сергеевич и продолжал, обращаясь к Сабуровой: - А я до сих пор не верю, Надежда Георгиевна, что в Лиственничке ничего нет. Моя бы воля - откопал бы ее.

- Ну, сел на своего конька! - засмеялась мать.

- Что поделаешь! Может, это стариковская блажь у меня, а нет-нет, и призадумаешься… Вы спрашивали про россыпи, Татьяна Борисовна? Нет, они не скудеют. По окрестным речкам, ключам располагаются… Одни отработаются, другие выявятся. И увеличиваем все время добычу. Да как же иначе? Ведь работа совсем другая стала. Разве прежде так работали? Я сам откатчиком когда-то был. Каторга! Всю смену породу тяжеленными тачками возишь к подъемнику. Передохнуть нельзя… За день так измучишься, что домой, как пьяный, бредешь. А теперь пожалуйте - транспортеры в шахтах! Широкая лента резиновая бежит по главному стволу и увозит породу… Это такое облегчение! И другие механизмы вводим… Сейчас, я вам скажу, плохо работать нельзя… ну, просто нельзя, грех великий!

Когда речь заходила о переменах на прииске, о новых механизмах. Николай Сергеевич выпрямлялся, морщины на лбу его разглаживались, говорил он громко, уверенно, словно молодел. Тоня ласково смотрела на отца. Очень он ей нравился в такие минуты.

Из-за стола встали поздно. Татьяна Борисовна ушла к себе. Отец засветил фонарик и пошел провожать Надежду Георгиевну. Мать убирала посуду.

Тоня подошла к окну. Ветер совсем утих. Падал медленный снег. Тяжелые хлопья не кружились, а, повисев в воздухе, опускались на землю равномерно, непрестанно. Казалось, что за окном идет большая, хорошо налаженная работа.

Тоня засмотрелась. В доме было тихо. Только изредка слабо и скорбно вскрикивал ягненок.

- Снежком-то все прикроет… - вдруг сказала мать, - и горе и радость… Иди-ка спать, доченька.

Светлым и прекрасным был первый день нового года.

Огромные серебряные деревья стояли неподвижно. Наверное, Новый год покрыл их за ночь сахарной глазурью. К утру сахар застыл и солнце заиграло на нем.

День красовался, похожий на расписной, белый с розовым, русский пряник.

Каждая самая крохотная веточка была обведена белой каймой инея. Даже усики пустых колосков, торчащих из-под крыши сарая, покрылись легким сквозным кружевцем.

Тоня вышла во дворик и выпустила из хлева гусей. Вымазанные кормом, грязно-желтые, ослепленные светом, они с громким гоготаньем вышли на улицу, все сразу сели в сугроб и замолкли. Тоня долго смотрела, как они чистились, купая грудь и шею в снегу.

На улице раздался звонкий лай. Во двор шмыгнул, распушив хвост, толстый соседский кот. Ему был известен лаз в крыше кулагинского хлева. Кот повадился воровать у птиц корм и знал время, когда мать высыпала курам теплую мятую картошку.

Он мчался сильными прыжками. За ним бежал лохматый пес Тявка. Высоко подпрыгнув, кот очутился на крыльце, потом на окне. Он вцепился в наличник и на секунду повис, закрыв пушистым пузом стекло и обернув к врагу круглую решительную морду.

Тявка с лаем разбежался, подняв снежный вихрь, зачихал и, сконфузившись, с нарочитой поспешностью ушел со двора. Кот проводил его опытным взглядом, подтянулся на сильных лапах и ушел в свой лаз.

Зимний день играл светом и тенью, и Тоня сосредоточенно всматривалась в эту игру. Солнце, ударяя в крыши домов, оставляло их яркобелыми. Снега на горах были подцвечены еле уловимой синевой. А в глубоко затененных местах между высокими деревьями, куда лучи не могли проникнуть, лежала густая синь.

Кот спрыгнул с крыши, посидел на крыльце, поджимая то одну, то другую лапу, беззвучно мяукнул и медленно вышел за калитку. На улице он осмотрелся и, аккуратно ступая по узким тропкам, пошел домой. Скоро пышные сугробы скрыли его; был виден только плавно извивающийся кончик хвоста.

Тоня улыбнулась вслед коту. Надо было идти домой, но она медлила. Сияющий день вселял в нее какую-то взволнованную уверенность, и не хотелось расставаться с этим чувством.

В ранней юности человек доверчиво и внимательно присматривается к природе. Пышный оранжевый закат обещает ему высокую радость, ночной бормочущий дождь пробуждает веселое беспокойство. Круглые тени деревьев в светлую ночь, летающие в лучах фонаря снежинки, легкая весенняя зелень заставляют глубже дышать, настороженнее глядеть на мир, ждать огромного тревожного счастья.

И хоть знала Тоня, что счастье нужно добывать своими руками, умом и сердцем, но велика была над ней власть родной природы. Во все времена года лес, река, горы пробуждали в ней безотчетную радость. И теперь она долго стояла, прислушиваясь к этой радости, пока мать не позвала ее в дом.

Помогая Варваре Степановне по хозяйству, Тоня не переставая думала о том, что ждет ее впереди. Сил у нее много, жизнь должна быть и будет замечательно хорошей.

Татьяна Борисовна с утра ушла к Сабуровой. Отец читал, надев очки в сломанной оправе. Книги он любил нежно, сердился, когда кто-нибудь из Тониных друзей долго не возвращал взятую книжку, и свои редкие свободные часы всегда проводил за чтением.

С шести часов засветились большие окна школы. В домах, где жили школьники трех старших классов, началась веселая суета. Девушки разглаживали платья, мальчики до изнеможения начищали сапоги.

За Тоней зашла Лиза Моргунова.

- Что же днем в школу не пришла? - спросила она и тут же захохотала: - Старшеклассников набилось - страсть сколько! Уж Надежда Георгиевна говорила: «Товарищи, для кого, собственно, мы елку устраивали?» Всем хотелось поглядеть, как малыши веселятся. Наш Степка благодарил комсомольцев, с речью выступал… Ну, ты готова? Поторапливайся.

Подруги вошли в школьную раздевалку, когда там было уже полно.

Кругом шумели, смеялись… Перед Тоней возникали и исчезали знакомые лица. Некоторых друзей она даже не сразу узнавала - так изменяли их блеск глаз и неудержимая улыбка. Сегодня и воздух в школе стал праздничным; казалось, что вместе с ним вдыхаешь веселье.