Алешу разбудила мать — она попыталась улыбнуться, но губы её дрожали:

— Дядя Тимофей тебя нашёл. Хорошо, что он дрова неподалёку рубил. Назад на санях ехал — глядь ты лежишь… Весь белый, холодный… Рядом с тобой и Жар лежал, тоже обледенел, но ничего — теперь обогрелся.

В сенях застучали, матушка побежала открывать и тут же вернулась — прошла соседнюю горницу.

Вошла Ольга.

— Я слышала, ты заболел…

Оля едва не плакала… Надо сказать, что Оля по характеру была всё же сдержанной в проявлении своих чувств, и чтобы так вот задрожали её ресницы — очень сильное должно было быть потрясение.

Алёша, не желая причинять ей волнение, улыбнулся (правда улыбка вышла бледная), и проговорил:

— Ничего, ничего — всё в порядке… Что было, то и ушло… А сейчас, пожалуйста…

— Да, да, конечно…

Алёша, соскочив на пол, поспешно стал натягивать штаны, потом рубаху — в это время из соседней горницы вернулась с каким-то другим варевом мать, всплеснула руками:

— Алёша, вернись же на печку, и лежи…

Ледышка кольнула его в сердце, и он почувствовал раздражение, довольно-таки грубо отвечал:

— Да не маленький я уже!

Тут замер юноша — испугался тому неожиданному раздражению, которое в его голосе прорвалось. Взглянул на мать — она стояла, сильно побледневшая, осунувшаяся, после бессонной, проведённой рядом с ним ночи, и он выскочил в сени, где стояла, дожидалась его Оля.

Оля взяла его за руки, тихо вздрогнула, и тепло-тепло и тихо прошептала:

— Какие холодные…

— Да… а у тебя… горячие…

Тут Алёша хотел ей сказать какие-нибудь необычайные, прекрасные слова, но тут сильнейшая, никогда прежде невиданная боль прорезалась от его сердца, через всё тело.

— Алёшенька, миленький, что с тобой… — с материнским, ласковым чувством прошептала Оля, и тут случайно дотронулась до леденистого нароста, который у него над сердцем выпирал. Холод обжёг её пальцы, и хотя первым порывом было отдёрнуть руку — она всё таки сдержалась, и остановила ладошку на этом наросте — согревала.

И вот отступила от Алёши боль — тепло и благодатно от этого прикосновения ему стало, и он с благодарностью взглянул на Олю. Она не отрывала ладошки, шептала:

— Откуда же это…

— Да так ерунда.

В это время из горницы раздался голос матери:

— Алёша, что ж ты там долго?.. Возвращайся скорее сюда, в тепло…

Когда они вошли в горницу, то мама ещё стояла у печи, она проговорила:

— Грейся, и не вздумай больше выходить. Что у тебя за недуг, я не ведаю; но скоро здесь будет Старец Дубрав — отец за ним поехал.

Старца Дубрава в народе знали и целителем, и чудотворцем. Жил этот древний человек в уединении, в маленькой избушке, что стояла в лесной дубраве (отсюда же он и имя своё получил, так как никто истинного его имени и не помнил. Впрочем, чаще его называли просто Старцем — и стоило только сказать «Старец», как вспоминали именно его, Дубрава)… Как говорили — друзьями его были лесные птицы и звери, он знал их язык и общался с ними. Еще поговаривали, что старец этот в родстве с Бабой-Ягой и в полнолуние летает вместе с ней на метле. Несмотря на такие поверья, его любили — кто еще, кроме него, мог в мгновенья ока снять жар, вылечить от лихорадки, излечить рану полученную на охоте, изничтожить боль?.. Поэтому крестьяне, как приключится какая беда, спешили к Дубраву, звали его, и он некогда не отказывал…

Но вот мать вышла в соседнюю горницу, где вместе с бабушкой готовила дорогому гостю угощение, а Алеша, усевшись с Олей возле печи, склонился к ней, и шёпотом поведал о событиях прошедшего дня, потом рассказал о том, что было ночью, а закончил так:

— …Когда я проснулся… нет я не спал, а значит и не просыпался… когда я вернулся сюда, то почувствовал, что тело моё отдохнуло, но внутри — усталость… Оля, ты веришь мне?

— Да, да, я верю тебе! — произнесла она с жаром. — Но как это ужасно… что же ты теперь будешь делать, Алешенька?

— Что делать… — здесь Алёша зашептал совсем тихо. — Чунг оставит свой дом и отправиться на север на поиски снежной ведьмы и мне он советовал сделать тоже…

— Тебе холодно? — участливо спросила Ольга.

— Да нет, не волнуйся — нормально. Вот я и думаю — сегодня ночью поваляюсь еще на родной печи, ну а потом соберу калачи, да и уйду из дома.

— Ой! — вздохнула Оля. — что же ты один пойдешь?! Ты же с пути собьешься, замерзнешь…. Я с тобой пойду. — сказала Оля.

— Не-не я тебя не возьму, — покачал головой Алеша. — Ты мне только обузой станешь…

— Алёша, мы же вместе должны быть. И ты без меня, и я без тебе — пропадём. Я уж чувствую: тяжёлая, тяжёлая дорога предстоит. Ну ничего — вместе мы её пройдём. И не отговаривай. Не отговаривай — ведь ты тоже это чувствуешь…

Ребята некоторое время помолчали, потом Оля спросила:

— Так что же вместе…

— Ну вот выходит что… — Алёша вздохнул. — …выходит что — да… Хотя — наверно, должен я тебе запретить. Говорю так, потому что о своём благе думаю. Ведь ты же такая хрупкая, Оля…

— Вовсе и не хрупкая. — с волнующей мольбою прошептала она. — Ну внешне то, может и хрупкая, а в душе я большую силу чувствую.

— Ну вот и дождись меня, я к весне обязательно вернусь. По дороге буду вспоминать, что ты меня дожидаешься, и это сил придаст.

— Алешенька, миленький — я же сердцем чувствую, что только вместе всё пройти сможем. А я без тебя изведусь…

— Ну хорошо… хорошо… Да — вместе пойдём.

— Только вот ты дорогу знаешь?..

— Нет… Надо же — даже и не подумал до сих пор об этом. А у кого можно расспросить?..

— Может у Старца?..

— Да — у него и расспросим…

Спустя некоторое время, залаял Жар. Раздался голос бабушки:

— Вон и Николай вернулся, а вместе с ним и сам Старец!

И вот комнату вошел Алешин отец, а вслед за ним появился Старец. На морщинистом лице его выделялись глаза — большие, светлые, спокойные.

Матушка кланялась гостю, вышли поклониться целителю и дед Семен, и бабушка Настасья, Старец отвечал на их поклоны, потом повернулся к Алеше и проговорил голосом мягким и теплым, словно свежий мед:

— Ну как ты, Алеша? Все еще мерзнешь иль согрелся?..

Затем Старец молвил домашним:

— Оставьте нас одних… и ты тоже, девочка…

Оля вздохнула, поднялась, пошла было к двери, но тут Дубрав перевёл внимательный свой взгляд с Алёши на неё, и молвил:

— Хорошо, Оля, ты можешь остаться — ведь Алёша тебе обо всём уже поведал, не так?..

Оля остановилась:

— Да, действительно так…

Алёша тоже кивнул, а потом вскинул брови — придвинулся к Старцу, зашептал заговорщицки:

— Как — вы и наши имен знаете?.. Мы же никогда прежде и не виделись…

Старец добро им улыбнулся:

— Виделись, виделись; только вы, быть может, и не запомнили этого…

— Когда же?! — с интересом, даже позабыв о той беде, которая должна была бы волновать его больше всего, воскликнул Алёша.

— То было в лето; в те дни душистые, когда соцветиями сладостными распустились ягоды, когда грибы землесочные шапками из трав выглянули. Помните ли — вы вдвоём, корзины прихвативши, за дарами земли в один из этих дней отправились…

…И хотя на самом деле не раз за последнее лето Алёша с Олей в лес по грибы да ягоды ходили — именно тот день, о котором старец говорил почему-то вспомнился, и знали уже, что именно в этот день Дубрав с ними встречался — а тот продолжал рассказывать своим удивительно спокойным, глубоким голосом:

— …Я в тот день тоже собирал коренья редкие, какими самые тяжёлые ваши людские недуги лечить собирался… И вдруг слышу вы идёте — голос у Оли, точно ручей журчит, весело вам, благодатно, и не знаете, что беда поблизости затаилась. Я эту беду прежде вас увидел: сидит, укрылся среди ветвей старой ели угольно чёрный ворон, глаза непроницаемы, бездна за ними, а что в той бездне — то даже и мне не ведомо. Колдовством да холодом от того ворона веет…