Герцен был, наверное, самым счастливым русским писателем прошлого века, так как в течение многих лет писал все, что хотел, в полную меру таланта и знания, не ведая иной цензуры, кроме собственного разумения, и не имея недостатка ни в средствах, ни в хороших читателях.

Такого счастья было лишено несколько поколений русских литераторов. Лучшие из них сетовали, что природа осудила их «лаять собакой и выть шакалом», обстоятельства же велят «мурлыкать кошкою, вертеть хвостом по-лисьи». За свое исключительное счастье Герцен заплатил сполна.

Мысль о Вольной типографии впервые зародилась у него в Париже в 1849 г., запущен же был Вольный станок летом 1853 г. в Лондоне.

Но за это четырехлетие Герцен сделался изгнанником и почти лишился связи с близкими друзьями; прожил черные годы, последовавшие за красным 1848-м и развеявшие многие его надежды; лишился жены, сына, матери. Однако именно в ту пору сорокалетний Герцен нашел в себе силы приняться за два главных дела своей жизни — «Былое и думы», Вольную типографию. Само название — Вольная русская типография — уже говорило о существовании русских типографий не свободных и не вольных.

В конце 40-х — начале 50-х годов число разного рода цензур в России приближалось к двадцати, и литература напоминала Герцену того героя из «Волшебной флейты» Моцарта, который поет с замком на губах.

В то время поговаривали о закрытии университетов, а министр народного просвещения Уваров советовал профессору-законоведу Калачову: «Читайте Ваши лекции без всяких умозрений, возьмите в одну руку акты, в другую — историю Карамзина и, опираясь на эти пособия, проводите главным образом ту мысль, что самодержавие — основа русской истории с древнейших времен».

Когда Герцену предложено было немедленно возвратиться из-за границы, он мог лишь гадать, поступят ли с ним,

— как с петрашевцами, отправленными на каторгу;

— или как со славянофилом Иваном Аксаковым, насчет которого Николай I распорядился шефу жандармов Орлову: «Призови. Вразуми. Отпусти»;

— или как с другим славянофилом, Хомяковым, которому московский генерал-губернатор передал приказ Николая сбрить бороду и не писать стихов. «А матушке (читать стихи) можно?» — спросил Хомяков. «Можно, но только с осторожностью», — ответил губернатор;

— или как с И. С. Тургеневым, сосланным в деревню за несколько «лишних слов» в некрологе Гоголя.

«Горьким словом моим посмеюся», — написано на могиле Гоголя.

«Где не погибло слово, там и дело еще не погибло», — напишет Герцен.

Замысел Вольной типографии может показаться простым и естественно вытекающим из истории русского просвещения за сто предшествовавших лет, в течение которых власть пресекала Новикова, Радищева, Пушкина, декабристов, Лермонтова, наконец, самого Герцена.

Издавна в обход отечественной цензуры кое-что печаталось за границей и импортировалось как контрабандный товар. По словам Герцена, «до 1848 г. русская цензура была крута, но все-таки терпима. После 1848 года там уже нельзя было печатать ничего, что мог бы сказать честный человек».

Однако простота идеи — печатать за границей — была иллюзорной.

Особых организационных затруднений, правда, не было: Герцен, располагая достаточными средствами, сумел при помощи польских эмигрантов за несколько месяцев найти все необходимое для типографии: станок, помещение, русский шрифт. О продаже и рассылке готовой продукции он договорился с солидной лондонской книготорговой фирмой Н. Трюбнера и с некоторыми другими европейскими фирмами (А. Франк — в Париже, Ф. Шнейдер — в Берлине, Вагнер и Брокгауз — в Лейпциге, Гофман и Кампе — в Гамбурге).

За границей Герцен познакомился и близко сошелся со многими замечательными деятелями европейской демократии — Кошутом, Маццини, Гарибальди, Виктором Гюго, Прудоном, Мишле и другими — и мог рассчитывать на их содействие и помощь.

Наконец, сам Герцен был в расцвете таланта, полон энергии, желания работать: «За утрату многого искусившаяся мысль стала зрелее, мало верований осталось, но оставшиеся — прочны…»

Все только что перечисленное было «активом» Вольной печати. К «пассиву» же относилось в сущности только одно обстоятельство — связь с Россией. С самого начала весь смысл Вольной типографии заключался в формуле «Россия — Лондон — Россия», которую Герцен понимал примерно так:

— из России все, кто хотят, но не могут свободно говорить, будут писать и посылать корреспонденции;

— в Лондоне рукописное сделают печатным; напечатанные корреспонденции вместе с новыми сочинениями самого Герцена нелегально возвратятся в Россию, где их прочтут, снова напишут в Лондон — и цикл возобновится!

Цикл, однако, не начинался. Россия не отзывалась. Николай I слишком всех запугал. К тому же начиналась Крымская война.

Половина всех сохранившихся писем Герцена за 1853–1856 гг. (184 из 368) адресована в Париж Марии Каспаровне Рейхель, близкому другу Герцена, его семьи и оставшихся в России друзей. Через М. К. Рейхель, не вызывавшую подозрения у русской полиции, Герцен переписывался с родиной. Из этих писем мы узнаем, что он считал отправку корреспонденций из России и получение там вольных листков и брошюр делом вполне осуществимым:

«Литературные посылки идут преправильно в Одессу, в Малороссию и оттуда <…>. Неужели наши друзья не имеют ничего сообщить, неужели не имеют желания даже прочесть что-нибудь? Как доставали прежде книги? Трудно перевезти через таможню — это наше дело. Но найти верного человека, который бы умел в Киеве или другом месте у мной рекомендованного лица взять пачку и доставить в Москву, кажется, не трудно. Но если и это трудно, пусть кто-нибудь позволит доставлять к себе; неужели в 50 000 000 населения уж и такого отважного не найдется…» (письмо от 3 марта 1853 г. XXV, 25).

Некоторые из московских друзей Герцена, запуганные николаевским террором, считали Вольную печать делом не только бессмысленным, но и опасным. М. С. Щепкин, приезжавший в Лондон осенью 1853 г., тщетно уговаривал Герцена уехать в Америку, ничего не писать, дать себя забыть, «и тогда года через два, три мы начнем работать, чтоб тебе разрешили въезд в Россию» (XVII, 272). Щепкин при этом пугал Герцена теми опасностями, которыми Вольная типография угрожает его старым друзьям: «Одним или двумя листами, которые проскользнут, вы ничего не сделаете, a III отделение будет все читать да помечать. Вы сгубите бездну народа, сгубите ваших друзей…» (XVII, 270).

М. К. Рейхель тоже сначала выражала опасения, как бы не пострадали друзья. Герцен, однако, точнее определял силы и возможности Николая, считая опасность «очень небольшой, ибо ничье имя не будет упомянуто, кроме моего и мертвых» (XXV, 25).

«О чем речь, — спрашивал Герцен в письме к Рейхель от 25 августа 1853 г., — разве я предлагаю что-нибудь безумное или что-нибудь больше, как раз пять-шесть в год обменяться письмами, рукописями… да как же это?» (XXV, 98).