Декабрь 2006

Израиль

Какие только темы мы не обсуждали во время наших посиделок. Однажды вдруг стали вспоминать предметы домашнего обихода, имевшими какие-то особые свойства. Когда очередь дошла до меня, то я вспомнил про кухонный табурет у себя в квартире. Это был обычный кухонный табурет, ничем не отличавшийся от тысяч и тысяч других, коротавших свой досуг под столами бесчисленных кухонь и кухонек Советского Союза. Но я до сих пор считаю, что он сыграл просто катастрофическую роль в современной истории России.

На табурете было пятно краски, оставшееся от ремонта, по этому признаку мы его и узнавали. Краска, давно высохла, однако никто из домашних садиться на него не хотел. Выбросить же целый табурет от кухонного гарнитура лишь потому, что он слегка испачкан, было тоже не мыслимо. Поэтому на него сажали гостей. Это было еще до того, как табурет стал проявлять свой характер.

Когда же все выяснилось, то его вообще поставили в дальний угол, и присвоили собственное имя — Обломов. Так и говорили: «Где Обломов?» или «Смотри, на Обломова не сядь!».

Гостей, если это не было большим официальным мероприятием типа дня рождения или первого мая, мы принимали на кухне. Там было как-то уютнее: плита под боком и в любую минуту можно приготовить чай; опять же покурить, дымили-то не переставая. Да, что там говорить, эта устоявшаяся традиция кухонных посиделок пережила Советский Союз и, возможно, переживет новую, демократическую Россию. Как я уже сказал, никто из домашних на Обломова из-за пятна не садился, а друзья, наслышанные о необычных свойствах табуретки, также избегали его. Таким образом в объятия табурета попадали, в основном, новые знакомые, которых как раз тогда у нас появилось довольно много.

Это было время, когда перестройка уже все перестроила; старая жратва кончилась, а новую никто выращивать не собирался; деньги обесценились; а бесчисленные НИИ и КБ один за другим закрывались. Зато, как грибы после дождя, стали появляться всякие кооперативы и совместные предприятия: честные и не очень, а чаще, откровенно надувательские. Все почувствовали себя причастными к великим событиям, каждый был озабочен становлением капитализма в отдельно взятой собственной квартире.

Мои знакомые тоже все время пытались что-то предпринять. К тому времени почти никто уже нормально не работал, и свободного времени у них стало в избытке. В мой дом зачастили странные личности. За чашкой чая, а чаще за рюмкой водки, они рассказывали о том, как и какие миллионы они будут иметь со своих затей. В рассказах они упоминали каких-то таинственных, но всемогущих спонсоров, убеждали, что при их связях все закрутится просто замечательно. Проекты были всевозможные, они касались буквально всех отраслей человеческой деятельности.

Объединяло их одно — практически немедленная отдача от вложенных средств, и огромная прибыль. Проценты прибыли исчислялись сотнями и тысячами. Суммы меньше миллиона, на нашей кухне вообще не упоминались. Гости были люди целеустремленные и точно знали как и что надо делать, чтобы добиться успеха. По крайней мере, они сами были в этом убеждены. И пытались убедить в этом всех остальных.

Время шло, но ни у кого из гостей ничего не получалось. Во всем, конечно, были виноваты внешние трудности, трагическое стечение обстоятельств. В большинстве случаев причиной неудач была общая неготовность окружающих подняться до уровня экономических отношений, требуемых моими энтузиастами.

Как сейчас помню одного типа, когда он пьяный в стельку, заплетающимся языком объяснял мне, что в этой стране совершенно невозможно заниматься маркетингом. «Ну свершенневзззможннно»! Тип этот никогда не имел толкового занятия, его образование и специальность, если таковые и существовали, были покрыты тайной. По каким-то ему одному ведомым соображениям, он считал себя частью интеллектуальной богемы, и, нисколько не смущаясь, жил на зарплату своей жены, медсестры из районной поликлиники, которая боготворила его и смотрела ему в рот. О себе он никогда не рассказывал. Единственное его занятие, про которое я знал, что оно дает хоть какой-то заработок, было написание редких сценариев для детских утренников.

В свободное от творческих трудов время он пытался организовать собственный бизнес. Попытки эти выражались обычно в распитии всевозможных крепких напитков с такими же, как и он будущими бизнесменами, и, конечно, в бесконечных разговорах. Собственно, абсолютно трезвым я его не видел ни разу. Он постоянно был более или менее пьян. Может быть, это и мешало ему вплотную заняться любимым прибыльным делом.

Впрочем, по здравом размышлении я понял, что кроме самого этого манящего, обещающего, возвышенного и прекрасного, как сам доллар слова ни он, ни остальные мои гости, о маркетинге ничего не знали.

И все же, я до сих пор убежден, что основной причиной их неудач был тот самый табурет. Будущих миллионеров мы сажали именно на Обломова. Сажали без всяких задних мыслей, просто это был обычно единственный свободный табурет. Именно тогда и стали проявляться его необычные свойства. Я заметил — придет гость, усядется на этот табурет и начинает рассказывать, как он здорово все придумал, как у него все схвачено и завязано, и какие бешенные миллионы он получит — и все, пропал бизнес, ничего не получается у человека.

Походит такой гость недельку другую, расскажет о своих будущих достижениях, выпьет весь запас водки (а ее тогда по талонам выдавали) и исчезнет. Где, что? Да бог его знает, куда сгинул. Встретится потом мне этот гость как-нибудь в метро, пьяненький по своему обыкновению, да и начнет рассказывать про свой новый прожект. А старый-то как поживает, спрашиваю, там же золотое дно было? Э, говорит, это меня компаньоны подвели. Я то все продумал, все организовал, а они подвели. Ненадежный такой народ, никудышный народец, подлецы просто.

Так вот ни у кого и не получилось. Ни у одного из тех, кто сидя на невезучем табурете, рассказывал о своих будущих финансовых успехах, бизнес не удался. С тех пор табурет прозвали Обломовым, и садиться на него остерегались. Такой уж был табурет.

Случалось и другое. Среди всех этих горе-бизнесменов объявился у нас совершенно особый человечек. Что-то вроде проповедника; но не религиозный, а такой, знаете, дворянин-народник, толстовец. Он и внешне так выглядел. В молодости он был рок музыкантом. От тех времен у него сохранились длинные, до плеч, волосы. Позже, он добавил к ним бороду, лохматую и неопрятную. В таком виде он стал похож на Солженицына, чем страшно гордился и обязательно упоминал об этом при первой же встрече с новыми людьми.

Очень уж он верил в Россию. Особенно в ее близкое светлое будущее. Истово верил. И ведь не просто так, на голом энтузиазме. Нет, не беспочвенно он в нее верил. Была у него особая такая тетрадочка, в которую он аккуратно записывал какие-то цифры и статистические данные. Где он их брал, сам ли придумывал или по газетам собирал, не знаю. Но только этими цифрами он доказывал, что еще год, максимум два — и возродится великая Россия. Это притом, что СССР уже стоял на грани развала на десяток мелких, но зато ни от кого не зависимых, государств.

А он все говорил о том, что худшее позади, что наступает перелом и надо только затянуть пояса и еще немножко подождать. Он читал по своей тетрадке выписки из русских классиков, приводил исторические аналогии. И так у него действительно все складно получалось, что к концу вечера все начинали с ним соглашаться, и уже наутро ждали, что наступит новая жизнь.

Но действительность не хотела оправдывать его надежды, новая жизнь никак не наступала, бардак только нарастал. Наверное, есть в этом и моя вина. Не зная еще скверного свойства табурета, я обычно усаживал беднягу именно на Обломова.

С тех пор я все время думаю — выбрось я в свое время этот самый, невезучий табурет, какая жизнь могла бы наступить в России! Но не вышло. А все из-за простого кухонного табурета, к тому же испачканного краской