Я повернулся и в первый раз увидел Садуко, который сильно отличался от обычного типа туземцев.

Это был высокий, идеально сложенный молодой человек. Хотя его грудь была испещрена шрамами от копьевых ран, доказывающими, что он был воином, однако он не удостоился чести носить изикоко, то есть обруча из воска и полосок тростника, прикрепленного к волосам. Право ношения такого обруча дается только за особые заслуги и в более зрелом возрасте. Но лицо его поразило меня больше, чем его сложение и физическая сила. Это было бесспорно очень красивое лицо, почти вовсе не носившее черт негритянского типа. Он скорее напоминал темнокожего араба, и, вероятно, в его жилах и текла арабская кровь. Глаза были большие и вдумчивые, и видно было, что он получил некоторое образование.

– С добрым утром, Садуко, – сказал я, с любопытством разглядывая его. – Скажи мне, кто такая Мамина.

В виде приветствия он приподнял руку, и эта вежливость понравилась мне, так как, в конце концов, я был для него простым охотником.

– Инкузи2, – произнес он приятным низким голосом, – разве ее отец не сказал тебе, что она его дочь?

– Да, – ответил весело старик Умбези, – но ее отец не сказал, – что Садуко ее возлюбленный или, вернее, хотел бы стать ее возлюбленным. Ты, Садуко, – продолжал он, погрозив ему своим толстым пальцем, – с ума сошел, что думаешь, что такая девушка, как Мамина, может принадлежать тебе. Если ты мне дашь сто голов скота, то тогда я, может быть, подумаю об этом. У тебя же нет и десяти, а Мамина моя старшая дочь и должна выйти за богатого человека.

– Она любит меня, Умбези, – ответил Садуко, глядя вниз, – а это больше значит, чем скот.

– Для тебя, может быть, Садуко, но не для меня. Я беден и хочу иметь побольше скота. Кроме того, – прибавил он, хитро взглянув на него, – разве ты так уверен, что Мамина любит тебя, хотя ты и такой красавец? Я так полагаю, что сердце ее никого не любит, кроме себя самой, и что в конце концов она послушается голоса своего ума, а не голоса сердца. Красавица Мамина не пожелает стать женой бедного человека и исполнять всякую грязную домашнюю работу. Но приведи мне сто голов скота, и мы тогда посмотрим, потому что, по правде сказать, если бы ты был богатым человеком, то я не пожелал бы никого другого в мужья моей дочери, разве только Макумазана, – сказал он, толкнув меня локтем. – Он возвеличил бы мой дом.

Во время этой речи Садуко беспокойно переминался с ноги на ногу. Мне показалось, что он считал правильной оценку Умбези характера его дочери. Но он только сказал:

– Скот можно приобрести.

– Или украсть, – подсказал Умбези.

– Или захватить в виде добычи на войне, – поправил его Садуко. – Когда у меня будет сто голов скота, я напомню тебе твои слова, о Умбези.

– А чем ты тогда будешь жить, дурень, если отдашь мне весь свой скот? Нет, нет, перестань говорить глупости. Раньше, чем у тебя будет сто голов скота, у Мамины будет шестеро детей, и будь уверен, они тебя не будут звать отцом. Ах, это тебе не нравится! Ты уходишь?

– Да, я ухожу, – ответил Садуко, и его спокойные глаза вспыхнули. – Только уж смотри, чтобы человек, которого они будут звать отцом, остерегался Садуко.

– Остерегайся лучше своих слов, молокосос, – сказал Умбези серьезным тоном. – Ты хочешь пойти по дороге твоего отца? Надеюсь, что нет, потому что я люблю тебя. Но такие слова не забываются.

Садуко вышел, делая вид, что не слышит.

– Кто он? – спросил я.

– Он высокого происхождения, – коротко ответил Умбези. – Он был бы теперь великим предводителем, если бы отец его не был заговорщиком. Дингаан пронюхал его. – Умбези сделал боковое движение рукой, имеющее большое значение среди зулусов. – Они все были убиты: сам предводитель, его жены, его дети и все его родные – все, за исключением его брата Тшоза и его сына. Садуко, которого приютил у себя старый карлик Зикали, самый известный ниянга3 в нашей стране. Но лучше об этом страшном деле не говорить, – прибавил он, вздрогнув. – Идем, Макумазан, и полечи мою Старую Корову, а то она не даст мне покоя несколько месяцев.

И я пошел осматривать Старую Корову – не потому, что чувствовал к ней особое сострадание, так как, по правде сказать, она была очень неприятной старухой. Это была брошенная жена какого-то предводителя, на которой в незапамятные времена женился хитрый Умбези из политических соображений. Я пошел к ней в надежде услышать что-нибудь о Мамине, которой я заинтересовался.

Войдя в хижину, я нашел женщину, прозванную Старой Коровой, в плачевном состоянии. Она лежала на полу, запятнанная кровью, вытекавшей из ее раны, окруженная толпой женщин и детей. Через определенные промежутки она испускала страшный вопль и объявляла, что умирает, после чего все присутствовавшие тоже начинали вопить. Короче говоря, это был ад кромешный.

Попросив Умбези очистить хижину от посторонних, я отправился за лекарствами. Тем временем я приказал своему слуге Скаулю обмыть рану. Скауль выглядел очень забавно, с светло-желтым оттенком кожи, так как в нем была сильная примесь готтентотской крови. Вернувшись десять минут спустя от своего фургона, я услышал еще более ужасающие вопли, хотя хор вопивших стоял теперь вокруг хижины. В этом не было ничего удивительного, так как, войдя в хижину, я застал Скауля, подправлявшего ухо Старой Коровы тупыми ножницами.

– О Макумазан, – проговорил Умбези хриплым шепотом, – не лучше ли, может быть, оставить ее в покое? Если она истечет кровью, то, во всяком случае, она станет спокойнее.

– Человек ты или гиена? – накинулся я на него и принялся за дело, заставив Скауля придерживать между коленями голову несчастной женщины.

Наконец все было кончено. Я проделал простую операцию – прижег ей ухо сильным раствором ляписа.

– Вот, мать, – сказал я, оставшись с ней наедине в хижине, так как Скауль убежал, укушенный Старой Коровой в ногу, – теперь ты не умрешь.

– Нет, гадкий ты белый человек, – зарыдала она, – я не умру, но что стало с моей красотой!

– Ты станешь еще красивее, чем когда-либо, – ответил я. – Ни одна женщина не будет иметь уха с таким изгибом. Но, кстати, скажи мне, где Мамина?

– Я не знаю, где она, – сказала она со злобой, – но я отлично знаю, где бы она была, если бы на то была моя воля. Это она, эта скверная девчонка, – тут она прибавила несколько сочных эпитетов, которых я не хочу повторять, – навлекла на меня это несчастие. Мы слегка с ней поссорились вчера, и так как она колдунья, то она напророчила мне беду. Да, когда я случайно оцарапала ей ухо, она сказала, что скоро мое ухо будет сожжено, и вот теперь оно действительно горит, как в огне.

Это было несомненно верно, так как ляпис начал оказывать свое действие.

– Ох, белый дьявол, – застонала она, – ты околдовал меня, ты наполнил мою голову огнем.

Затем она схватила глиняный горшок и швырнула его в меня со словами:

– Вот тебе плата за твое лечение! Ступай, ползи за Маминой, как другие, и пусть она полечит тебя.

В это время я уже наполовину вылез через отверстие хижины. Котелок с горячей водой, брошенный мне вслед, заставил меня поспешить.

– Что случилось, Макумазан? – спросил Умбези, ожидавший меня снаружи.

– Ровно ничего, мой друг, – ответил я с лукавой улыбкой. – Твоя жена хочет только тебя немедленно видеть. Ей больно, и она желает, чтобы ты утешил ее. Войди, не мешкай.

После минутного раздумья он вошел, то есть половина его туловища влезла в хижину. Затем послышался страшный треск, и он снова вынырнул с ободком горшка вокруг шеи и с лицом, обмазанным медом.

– Где Мамина? – спросил я его, когда он уселся, отплевываясь.

– Там, где я желал бы быть теперь, – ответил он едва разборчиво. – В одном крале, в пяти днях пути отсюда.

В эту ночь, когда я сидел под брезентом, прикрепленным к фургону, и курил трубку, со смехом вспоминая приключение со Старой Коровой и интересуясь узнать, удалось ли Умбези счистить мед с лица, брезент зашевелился и под него в фургон прополз какой-то негр и уселся на корточках передо мной.