— Ялла! Давай! — Полещук прикоснулся своим стаканом к стакану Сафвата. — Сыххатак! [Твое здоровье! — араб. ] — Оба выпили.

…После третьей или четвертой порции водки Сафват заметно расслабился и заговорил, не забывая при этом бутылку „Борзой“ водки.

— Я — богатый человек, Искяндер. У меня много земли в Верхнем Египте, но заниматься этим мне совсем не интересно. Есть там управляющий, который ведет все сельскохозяйственные дела. А я бываю наездами, смотрю, чтобы не очень воровали, ну, и деньги, разумеется, беру… Вообще, не мыслю себя вне армии.

Сафват прикурил очередную сигарету и задумался, вертя в руках серебряный „Ронсон“.

— Воевать начал молодым лейтенантом в Йемене, где в 1962 году шла гражданская война и наши войска поддерживали республиканцев. Да, пришлось понюхать пороху, Искяндер. Правильно кто-то из ваших сказал, что гражданские войны самые жестокие, нет выхода ни одной из воюющих сторон, обе на своей земле… Дикая резня, море крови…

Глаза Сафвата затуманились воспоминаниями. Он вздохнул и налил в стакан немного водки.

— Однажды едва под трибунал не попал. Собрался жениться, а в Каир не пускали… В общем, улетел без разрешения. Спас земляк, Мустафа Хамди. Он сейчас большой человек: заместитель военного министра генерала Мухаммада Фавзи…

Полещук внимательно слушал откровения Сафвата, прерывая его лишь тогда, когда не понимал какое-то слово. Обычно веселый и жизнерадостный Сафват сегодня был другим: грустным и задумчивым, совсем не похожим на того комбата в блиндаже под Суэцем. Полещук никак не мог уразуметь причину этой метаморфозы…

В баре появилась троица молодых людей. Громко разговаривая и жестикулируя, они подошли к стойке, обсудили разные сорта алкоголя и заказали местное пиво. Устроившись на высоких стульях там же, у стойки бара, стали разливать „Стеллу“ по стаканам. Болтали без остановки, дымя дорогими американскими сигаретами. Сафват сердито наблюдал за ними, курил и мрачнел. Потом не выдержал, встал и подошел к ним. Что он сказал шепотом парням, Полещук не расслышал. Но те, быстро допили пиво и, с опаской кося глаза на Сафвата, поспешили к выходу.

— Что ты им сказал? — удивленно спросил Полещук.

— Неважно, — Сафват первый раз за вечер улыбнулся. — Хотят казаться золотой молодежью… Ислам. Они же мусульмане…

Он сел на свое место и продолжил рассказ:

— А потом была другая война. В 1967 году, ты знаешь, Искяндер, полное наше поражение за шесть дней. Я тогда был командиром разведроты. Попал в плен…

Сафват взял бутылку „Борзой“.

— Будешь еще?

И не дожидаясь ответа Полещука, плеснул понемногу в стаканы.

— Плен — это отдельная история… Евреи измывались над нами… Особенно женщины. Они же служат в армии. Приходили в лагерь военнопленных, выбирали самых красивых арабов и насиловали…

— Как это насиловали? Бабы насиловали мужиков?

— Ну, да. Насиловали в прямом сексуальном смысле, перевязывая им семенной канатик… Страшное дело, Искяндер. Потом некоторые из этих ребят пропали… Не знаю, убили их еврейки или что-то еще. Пропали бесследно. Меня Бог миловал. Потом взяли подписку и обменяли на пленных евреев. Или на их трупы…

— А что за подписка, Сафват?

— Я подписался, что никогда не буду воевать против Израиля.

— Но ты же воюешь?! — воскликнул Полещук.

— Да, воюю. Но если попаду в плен, меня сразу же расстреляют. Вот, так, друг мой.

— Сафват, а что будет дальше?

Полещук понимал состояние арабского офицера, находящегося в хорошем подпитии. Впрочем, он и сам прилично забалдел от выпитого. Неизвестно, кто больше. Но сама обстановка не позволяла Полещуку полностью расслабляться — пока он еще осознавал, где он и с кем он. Не с врагом, конечно, но и не с…

Вообще-то Сафват, по идее, был другом, но Полещука что-то настораживало. Этот рассказ об изнасиловании еврейками пленных арабов, прямо как в фашистском концлагере, вряд ли такое возможно… Приврал, наверное, подполковник. Хотя, какой смысл? Настроить против израильтян? Какая ерунда! За годы учебы в ВИИЯ преподаватели и замполиты железно вбили в молодые мозги будущих переводчиков-арабистов, что империалистическая Америка — враг, а Израиль — ее форпост на Ближнем Востоке, то есть тоже враждебное государство. Потому и разорваны дипотношения, потому и помогаем арабам в их справедливой войне…

Настороженность Полещука имела на самом деле несколько другую и весьма вескую причину: он, советский офицер, находится в несанкционированном контакте с подполковником местной стороны. А за такие контакты, да еще и с пьянкой, по головке не погладят. Если, конечно, узнают. Впрочем, ни хрена уже его не останавливало.

— Наливай!

И Полещук подставил свой стакан.

„Хабиби…“ [Мой любимый… — араб. ], - протяжно взывал из динамика голос Умм Кульсум.

— А ничего не будет, — усмехнулся в усы Сафват, — вот сейчас выпьем, и поедем к Идрису.

— К какому Идрису?

— Искяндер, не задавай лишних вопросов. Я сказал, поедем. Ялла!

Выпили. Сафват буквально приказал (еще бы, он — подполковник и комбат!) Полещуку идти к машине, а сам, о чем-то пообщавшись с барменом и не заплатив, пошел следом.

— Ялла, ялла! Пошли!

— Сафват, а деньги?

— Тебя не касается, хавага! Иди к машине!

— Какой я тебе хавага? — вдруг взъерепенился Полещук, зацепившись за неблагозвучное для него слово. — Ты чего, совсем того? Хавага…

Сафват с удивлением посмотрел на Полещука.

— Искяндер, ты никак обиделся? Не обижайся, дорогой, ты, наверное, не понимаешь, что хавага — это господин по-нашему. Я же тебе говорил. Так же и к нам, коптам, обращаются. Ей- богу не вру. И Бог — свидетель! Ладно, поехали.

— Стоп, Сафват, ты же здорово выпил!

Полещук посмотрел на заметно поддатого египетского офицера, сам удивляясь своей, как он подумал, стойкости: — Вот она — советская виияковская школа!

Конечно же никакая водочная закалка была здесь абсолютно ни при чем. Более-менее трезвое состояние Полещука объяснялось совсем другим: когда пьешь в чужой стране с офицером иностранной армии, как бы он не демонстрировал свое дружеское расположение, нервы все равно напряжены до предела. А вдруг что случится? К тому же подобные развлечения есть грубейшее нарушение тех самых пресловутых „Правил поведения советских граждан за рубежом“, за что можно вылететь из Египта в мгновение ока. Так что кайф от такой пьянки весьма и весьма относителен: трудно забалдеть по-настоящему, как со своими…

— Ну, и что? Маалешь, ерунда, — ответил Сафват, садясь за руль своего белого „Мерседеса“. — Ялла бина! [Поехали! — егип. ]

Ехали быстро и недолго. Не успел Полещук опомниться, как Сафват припарковался у какого-то дома.

— Давай, Искяндер, скоро будет Ум Кульсум!

— Какая, к черту, Умм Кульсум? Она же только что пела!

— В баре была запись. Ты совсем забыл, дорогой, сегодня ее концерт, прямая трансляция. Это праздник для всего Египта…

Идрис, немолодой актер какого-то египетского театра, встретил их радушно, и, как показалось Полещуку, слишком уж суетливо. Он побежал к холодильнику и, восторженно крича, вытащил из него пол-литровую бутылку: — „Праздничная“, господа, вы не поверите, — настоящая русская водка! Досталась по случаю…

Ни Полещук, ни Сафват этому почему-то не удивились, хотя вид соответствующий сделали.

— Ну, ты, Идрис, даешь! — сказал Сафват, — мы тут с Искяндером по барам прошлись, — он подмигнул Полещуку, — и русской водки не нашли. А у тебя вот, пожалуйста! Ну, ты, брат, настоящий артист! Твою мать! — Последнее, матерное, Сафват произнес по-русски.

Идрис, не понимая Сафвата, суетился, подставляя бокалы и бегая время от времени к холодильнику за какими-то закусками.

— Да успокойся ты, брат, — не выдержал Сафват, — мы же пришли к тебе на Умм Кульсум! Давай-ка, включай радио!

Идрис включил радио, и оба египтянина на какое-то время застыли в экстазе: „Хабиби, акбаль аль-лейля…, - проникновенно пела Умм Кульсум, — инта хайяти…“ [„Мой любимый, я не тороплю эту ночь. Ты — моя жизнь…“- араб. ] Полещук мало что понимал и, хуже того, не мог выражать восторг, слушая незнакомую и не совсем непонятную ему арабскую песню. Но, надо было вести себя так, как будто все это ему безумно нравится. Что он и старался делать изо всех сил. Ужасно было то, что эта Умм Кульсум пела очень долго…