— Еще спрашиваешь… Конечно, налей! — На обычно строгом лице Пестышева появилась улыбка. — Или бывшему старшине курса уже не положено?

Выпили. Пестышев подошел к раскрытому окну и выглянул на Танковый проезд.

— Сажин, это отсюда ты пустую бутылку швырнул? — Он повернулся к лейтенанту Виктору Сажину, в задумчивости сидевшему на койке. — Если б не провода, ни какому-нибудь полковнику, а целому начальнику парткомиссии было бы худо. Чуть на голову не упала…

— Ага, только виновного не нашли, — отозвался Витя. На его круглом лице засияла довольная улыбка. Слегка оттопыренные большие уши покраснели. — А не пойман — не вор.

Офицеры выпили еще по чуть-чуть, заводиться было нельзя — вечером лейтенантов ждал ресторан „Прага“, где заблаговременно заказали зал. А надо было еще пообщаться с родителями, а затем успеть переодеться. Времени на все про все — в обрез.

…В „Праге“ гуляли „по-гражданке“. Как ни хотелось молодым офицерам пощеголять в парадной форме, решили не „светиться“. Мало ли что. Вдруг кто-то переберет с алкоголем? И накроется заграница „медным тазом“, да еще с последующим откомандированием в какую-нибудь „тьмутаракань“ вроде туркменских Маров или Янгаджи. Эти учебные центры ПВО с дикой жарой, скорпионами и фалангами, мерзким мутным портвейном с сантиметровым осадком на дне бутылки, горьким отваром из верблюжьей колючки (от жажды) и многими другими „прелестями“ многие из нынешних выпускников уже проходили, бывая там в командировках, больше желания не было. Загреметь в ТуркВО легче легкого, а вот выбраться оттуда — ох, как тяжело. Улица Полторацкого в Марах, например, навевала определенные воспоминания, разные, но отнюдь не всегда веселые. Кто был — тот не забудет и неприветливые взгляды аксакалов-туркмен в черных лохматых папахах (некоторые старики еще помнили скорых на расправу конников Буденного во время Туркестанского рейда 1-й конной армии весной 1926 года — попробуй, покажи им руками на своем лице усы легендарного командарма!), и арыки, в которые сваливались набравшиеся до предела потомки бойцов Красной Армии, и грязные, если можно так сказать, квартиры, с не менее грязными местными девицами, между прочим, русскими. И море отвратительной водки и вина „типа портвейн“.

…Колонный зал „Праги“ подавлял своим великолепием: зеленые мраморные колонны, лепнина с позолотой, огромные хрустальные люстры, белоснежные накрахмаленные скатерти, серебро приборов… Туда-сюда с подносами носились вышколенные официанты в бабочках. Праздничный стол, по меркам „Праги“, был, конечно, небогатым: заказали — на сколько хватило первых лейтенантских денег. Все равно красота.

После нескольких рюмок, слегка захмелевшие лейтенанты ударились в воспоминания.

— А помнишь, как мы с тобой в самоволку махнули? — подсел к Полещуку его институтский приятель Игорь Базилевский. — Сначала на „ликерку“, а потом в клуб „Серпа и Молота“ в кино…

— Еще бы не помнить, Игорек. Я же тогда застрял на заборе, проколол железным штырем хромовый сапог, зацепился полой шинели. Потом водку из чайника пили в женской общаге „ликерки“, с девчонками разругались…

— Ага, хотели нас захомутать, — улыбнулся Игорь. — Эти… — Он захохотал. — Размечтались, дурехи! Как же, сейчас в койку и под венец! Вроде, куда нам деваться после их водяры из чайника? У нас же программа была…

— Да Бог с ними, Игорек! А фильм был классный — „Дамы и господа“, до сих пор помню… День рождения мой отметили…

Полещук и Базилевский чокнулись хрустальными рюмками и выпили. Полещук поглядел на своего товарища, и в который раз про себя удивился: „Почему при поступлении в институт светловолосому и голубоглазому Игорю дали арабский язык? Ведь у Базилевского чисто славянская физиономия. Ну, или скандинавская, на худой конец, если не принимать во внимание его обычный средний, а не двухметровый, рост. Впрочем, он не один такой на курсе. Вон, например, Серега Лякин — тоже ярко выраженный русак…“

— Базя, кстати, о самоволках. Поделись, как ты из Алжира в Париж слетал. Говорят, пиджачок вот этот клубный там прикупил. — Полещук прикоснулся рукой к вышитому на пиджаке Базилевского знаку неведомого французского клуба.

— Да, ерунда все это, Саня. Врут. Не было ничего подобного. — И Базилевский повернул голову в сторону начальника курса. Но тот сидел далеко в окружении выпускников, наперебой что-то ему говоривших, и слышать разговор не мог.

— Колись, колись, Базя. Дела-то прошлые. Как говорят арабы: „Ма фата — мата“ [„Что было — то прошло“ — араб. пословица] — Полещук потянулся за сигаретами.

— Ну, тебя на фиг. Я лично не летал. Умудрился слетать один из наших, старшекурсник, и пошли разговоры… Трепачи хреновы! Забудь, Саня.

Слова „помнишь, помнишь“ слышались на разных концах длинного стола. Вспоминали совсем недавние, мартовские события на острове Даманском, когда из-за вооруженной стычки наших погранцов с китайцами всех посадили на казарму в ожидании объявления боевой готовности. Все понимали, что вот-вот может разразиться война. Обошлось. Но никто не сомневался, что в этом году количество будущих китаистов в институте резко увеличится. Так в ВИИЯ было всегда: военно-политический спрос определял предложение по числу военных переводчиков конкретного иностранного языка.

А иногда Минобороны работало даже на опережение. В прошлом, 1968 году, в Красных казармах неожиданно появились большие группы солдат и сержантов срочной службы, как выяснилось, уроженцев Закарпатья, худо-бедно понимавших чешский и словацкий языки. После двухмесячной учебы на курсах они исчезли. А в августе, когда сообщили о вводе войск Варшавского Договора в Чехословакию, все стало на свои места. Ведь не напасешься же профессиональными переводчиками на такую армаду и в жесткие сроки!

…Много чего вспоминали вчерашние слушатели, а ныне — лейтенанты, дипломированные военные переводчики.

Кто-то из ребят предложил выпить за всех наших преподавателей. Лейтенанты потянулись с рюмками к присутствовавшим за столом двум преподавателям арабского языка: капитану Борису Темкину и полковнику Владимиру Ивановичу Шваневу. Выпили стоя. И перешли на арабский язык, демонстрируя преподавателям свободное им владение. Темкин отреагировал длинной фразой на египетском диалекте, а сдержанный Шванев лишь, понимающе, ухмыльнулся и пыхнул табачным дымом. Конечно же, лейтенанты знали, что до свободного владения трудным восточным языком им пока еще далеко, но болтали на нем бегло. Школа ВИИЯ — одна из лучших в Союзе, а может, и в мире.

Да, что касается преподавателей института, то за них действительно надо было выпить. Что ни полковник — то легенда. Взять хотя бы Шванева. Кадровый разведчик, проработавший больше десятка лет в Ливане под „крышей“ то ли ТАСС, то ли АПН. Контакты на самом высоком уровне, свободное владение пятью языками, доскональное знание ислама, кладезь мудрости. Полещук вспомнил первое появление Шванева в институтской аудитории: высокий стройный мужчина с ранними морщинами на лице, одетый в прекрасно сшитую элегантную черную тройку в едва заметную полоску. Только через пару недель преподаватель арабского языка Шванев пришел на занятия в форме полковника с петлицами артиллериста. Кто-то из ребят засек, что уезжал он из института на шикарном „Олдсмобиле“ черного цвета… А полковник Воробьев, преподаватель кафедры вооружения и боевой техники. Нелегал. Полтора десятка лет служил капралом в армии США. Но как не пытались слушатели его разговорить, все было без толку: молчал полковник, аки „рыба об лед“. Даже делал вид, что английский язык вообще не понимает. Как и бывший нелегал, полковник Яковлев, „турок“, отслеживавший корабли НАТО, проходившие через Босфор…

И таких полковников в институте на разных кафедрах — хоть пруд пруди. Но единственное, что можно было услышать в лучшем случае об их службе в разведке это: „Что вы, ребята. Я был маленьким винтиком в этом огромном механизме под названием ГРУ…“ Все. Больше не говорили ни слова. Правда, на каждом очередном съезде партии многие из этих полковников внезапно исчезали. Но на официальных фотографиях их никто не видел. Работа такая…