1

Последующие дни потекли, как и предыдущие, в ожидании. Феофан познакомил Иоанна с хартофилактом Великой церкви[32] архидиаконом Агафоном, который разрешил ему пользоваться книгохранилищем Святой Софии. Как-то раз Иоанн, с трепетом развернув один из свитков, прочел: «Таинствен сей праздник, посвященный Успению Богородицы и превосходящий силу слов...» Уже с первых строк его захватил возвышенный и поэтичный слог этой гомилии[33]. Иоанн решился спросить архидиакона об авторе рукописи.

— Поистине, Иоанн, — расплылся в довольной улыбке хартофилакт, — Сирийская земля, откуда ты прибыл, край благодатный, если рождает таких искусных в писании сыновей. Ведь там родился знаменитый Роман Сладкопевец. Там же родился и автор этой гомилии диакон Андрей. Он, как и ты, родом из Дамаска. Сейчас он по благословению патриарха заведует домом для вдов и сирот.

Когда Иоанн, придя вечером домой, поведал о диаконе Андрее из Дамаска, Павел Клеоз радостно воскликнул:

— Так, значит, Андрей здесь! Это очень хорошо. Он был нотариусом у нашего Иерусалимского патриарха, а затем его вызвали в Константинополь, и я его много лет не видел. Завтра обязательно пойдем к нему, он меня хорошо знает и может похлопотать о нашем деле перед блаженнейшим Каллиником.

2

На следующий день, рано утром, патриций Павел и Иоанн отправились к Андрею. Дом для престарелых вдов был каменным, трехэтажным, притом стена со стороны улицы была глухой, без окон. Прямо к дому примыкал небольшой каменный храм. На удар деревянного била долго никто не выходил. Наконец открылась калитка и выглянул маленький плешивый старичок. Он подозрительно оглядел путников и прошамкал беззубым ртом:

— Кто вы будете и какое дело привело вас в этот дом Божьего милосердия?

— Скажите диакону Андрею, что прибыл патриций Павел Клеоз из Иерусалима, а дело, которое нас привело, мы сами ему изложим.

Надвратник пропустил путников во двор, а сам засеменил своей шаркающей стариковской походкой в дом. Через несколько минут вышел высокий пожилой монах с длинной окладистой бородой. Его большие темно-карие глаза из-под нависших лохматых бровей излучали спокойствие и доброжелательность.

— Приветствую тебя, патриций Павел, и радуюсь возможности оказать тебе гостеприимство в этом богоугодном доме, — сказал монах, обнимая Павла.

— Сам Бог дарует мне эту встречу с тобой, Андрей, — растроганно ответил патриций.

Во время этих взаимных приветствий Иоанн скромно стоял в стороне, с душевным трепетом взирая на автора гомилии, произведшей на него вчера такое глубокое впечатление. Наконец обратили внимание и на него.

— Кто же твой юный спутник?

— Это Иоанн, сын Сергия Мансура из Дамаска.

— Я с радостью приветствую и тебя, Иоанн Мансур, тем более что я хорошо знаю твоего отца, человека благочестивого и достойного во всех отношениях.

Андрей провел гостей в свои покои, где предложил им воды и фруктов. Павел поведал о беде, нависшей над Гефсиманским храмом. Андрей выслушал молча, казалось сохраняя все то же спокойствие духа, с каким он встретил путников, но, когда он заговорил, голос его дрогнул, а глаза увлажнились.

— Это по нашим грехам и беззакониям Господь посылает испытания. Я сегодня же буду говорить с патриархом, хотя вы, наверное, знаете, что василевс не очень жалует Каллиника. Мне вскоре предстоит покинуть Константинополь, так как Синод избрал меня на Критскую кафедру, осталось получить согласие Юстиниана. Видит Бог, я не искал такого высокого сана, но и противиться воле Божьей не намерен. А теперь расскажи, Иоанн, как там, на моей родине в Дамаске? Я ведь ушел оттуда давно, когда был еще моложе тебя.

— Да, я помню, Андрей, как ты впервые пришел в Иерусалим. Помню, хотя сам тогда был еще совсем юным, — закивал головой Павел.

— Так и я ведь тоже был тогда неразумным отроком.

— Позволь не согласиться с тобой, достойнейший Андрей, — засмеялся патриций Павел. — Хотя ты был отроком, но разум тебе Бог дал не по годам. Только помню, что ты был молчаливым.

— Я и сейчас не очень разговорчивый, больше люблю писанием свои мысли выражать. Но тогда, в свои четырнадцать лет, я хоть и был молчаливым, однако все же обладал даром речи. А ведь когда родился, то до семи лет был полностью немым. Родители мои думали, что и на всю жизнь таким останусь. Но, по милости Божьей, в семь лет, когда я первый раз причастился святого Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа, отверзлись мои уста, и стал я говорить. Тогда же я для себя и решил, что всю мою жизнь посвящу Богу. Родители восприняли мое исцеление как чудо, как знак Божий, который указывает мне монашеский путь, поэтому не препятствовали моему решению оставить Дамаск и идти в Иерусалим.

Затем Андрей внимательно выслушал рассказ Иоанна о состоянии дел в Дамаске. Потом он стал испытывать юношу в его богословских познаниях и остался очень доволен ответами. Иоанн рассказал о своих впечатлениях от чтения гомилии «На Успение Богородицы». Павел Клеоз, слушая ученую беседу, заскучал и, сославшись на дела, покинул приют. Иоанн поинтересовался, о чем сейчас пишет Андрей, тот вышел в соседнюю комнату, а затем, вернувшись, положил перед Иоанном рукопись.

— Я пойду, отдам необходимые распоряжения по приюту. Ты можешь пока ознакомиться с моим последним творением, а затем я предлагаю тебе разделить со мной мою скромную трапезу.

Андрей вышел, Иоанн с волнением развернул свиток и начал читать: «С чего начну оплакивать злосчастной моей жизни деяния? Какое начало положу, Христе, моему сетованию? Но Ты, милосердный, даруй мне прегрешений оставление». С первых же строк Иоанн понял, что это не гомилия, а молитвенное покаянное пение, изложенное в поэтической форме. Он встал перед иконой на колени и продолжил чтение: «Несчастная душа! Приди с плотью своей, исповедайся Создателю всего, воздержись наконец от прежнего безрассудства и принеси Богу слезы с раскаянием». Чем дальше Иоанн читал, тем больше его охватывало сердечное умиление. Он с духовным восторгом видел, как покаянный канон Андрея ведет душу через всю историю грехопадений человеческих, начиная с самого Адама. «Грех лишил меня боготканныя одежды и, как листьями смоковницы, облек меня одеянием стыда, в обличение страстных стремлений моих». Иоанна поразило глубокое понимание Андреем значения первого Адамова греха для всех его потомков. «Душа моя, душа моя! Восстань, что ты спишь? Конец приближается, и ты смутишься», — читал, обливаясь слезами, Иоанн и чувствовал, как эти покаянные слезы омывают его душу и сердце.

1

Встреча с Иоанном не прошла для императора бесследно. В душе Юстиниана поселилось какое-то умиротворение и желание обновления или, во всяком случае, изменения жизни. Пришедшего к нему патриарха он встретил приветливо и сразу утвердил избрание Андрея на архиерейскую кафедру Крита. Когда Каллиник заикнулся ему о мраморе для Дамаска, император сказал, что уже решил этот вопрос положительно, чем немало удивил патриарха. Затем он вызвал евнуха Стефана и потребовал немедленно отослать распоряжение в Докименские каменоломни о мраморе для Дамаска. Стефану Русию он поручил передать Иоанну из Дамаска, чтобы тот еще на какое-то время задержался в Константинополе. Как бы скептически Юстиниан ни относился к наивным высказываниям юноши из Дамаска, но одно его изречение крепко запало в душу императора: «правитель должен стремиться к справедливости». Эти слова не давали ему покоя. Ему захотелось что-то предпринять, что-то сделать, вернее, что-то исправить из того, что было несправедливо в его правлении. Раньше он никогда об этом не думал. Все, что он делал, казалось ему самым справедливым с точки зрения пользы империи. Теперь ему так не казалось. В душе было какое-то недовольство собой, совесть подсказывала, что он совершил поступок, который не одобрил бы его отец. Юстиниан думал, вспоминал, что бы это могло быть, и никак не мог додуматься. Он в раздумье вышагивал в кабинете своего дворца, но в голову ничего не приходило. Наконец он выглянул из окна дворца и увидел шагающего по площади префекта города. «Ну конечно же, — сказал сам себе Юстиниан, — с Леонтием надо бы что-то решить». Он вспомнил о том, как по навету недоброжелателей распорядился посадить в тюрьму одного из самых преданных полководцев своего отца без всякого разбирательства дела. «Чего теперь разбираться? — подумал он. — Выпущу его, а в утешение назначу стратигом в какую-нибудь фему[34]. Так и будет восстановлена справедливость». Приняв это решение, Юстиниан почувствовал такое облегчение на душе, что даже радостно рассмеялся, чего давно с ним уже не случалось. «Как, оказывается, просто быть справедливым, когда ты можешь повелеть исправить свою собственную ошибку», — подумал он.