«Если вы спрашиваете меня, горд ли я, – да, я горд».

– Но это только одна из причин, почему господствует так называемый интеллект. Не в том ли ещё дело, что слова сделались столь необыкновенно важными, – и именно слова, а не то, что превыше слова или за пределами его? Или причина в том, что вы зажаты, заблокированы разнообразными способами, которых, может быть, совсем и не осознаёте? В современном мире поклоняются интеллекту, и чем вы умнее, хитрее и пронырливее, тем больше вы преуспеваете.

«Может быть, причина и заключена во всех этих вещах; но разве они так уж много значат? Конечно, мы можем продолжать до бесконечности анализировать причину, описывать её, но разве это даст нам возможность перебросить мост между умом и сердцем? Именно это я хочу узнать. Я прочёл несколько книг по психологии, читал и нашу древнюю литературу, но это как-то не зажгло меня, поэтому теперь я пришёл к вам – хотя, возможно, для меня это уже слишком поздно».

– Вам действительно хочется, чтобы сердце и ум сошлись? Разве вас на самом деле не удовлетворяют ваши интеллектуальные способности? Может быть, вопрос о том, как объединить ум и сердце, является лишь академическим? Почему вы беспокоитесь о сведении ух воедино? Эта озабоченность всё ещё идёт от интеллекта, а не от подлинного беспокойства по поводу разрушения вашего чувства, являющегося частью вас самих, не так ли? Вы разделили жизнь на интеллект и сердце, и интеллектуально наблюдаете, как ваше сердце увядает – и это беспокоит вас только на словах. Так пусть оно увянет! Живите только в интеллекте. Это возможно?

«Но ведь я обладаю и чувствами…»

– Не являются ли эти чувства на самом деле сентиментальностью, эмоциональной распущенностью? Разумеется, мы говорим не об этом. Мы говорим: умрите для любви – она не имеет значения. Живите целиком в своём интеллекте, в своих словесных манипуляциях, в своих изощрённых доводах. Что получается, когда вы на самом деле живёте таким образом? То, против чего вы возражаете, – это разрушительный характер того самого интеллекта, которому вы так поклоняетесь. Его разрушительный характер приносит множество проблем. Возможно, вы видите последствия интеллектуальной деятельности в мире – то есть войны, соперничество, высокомерие власти, – и то, что может произойти, возможно, страшит вас – пугает безнадёжное, отчаянное положение человека. Пока существует это разделение между чувствами и интеллектом, одно господствует над другим, и одно должно разрушать другое; между ними нельзя перекинуть мост. Может быть, вы слушали наши беседы много лет, может быть, вы приложили большие усилия, чтобы соединить ум и сердце, – но эти усилия идут от ума и потому подчиняют сердце. Любовь не принадлежит ни одному из них, ибо в любви отсутствует господство. Любовь не создаётся мыслью или сентиментальностью; любовь – не слово интеллекта, не чувственная реакция. Вы говорите: «У меня должна быть любовь, для этого мне необходимо воспитывать сердце». Но это воспитание идёт от ума, так что вы всё равно сохраняете их разделение; их невозможно сблизить или объединить ради какой бы то ни было утилитарной цели. Любовь – в начале нашего поиска, а не в конце его.

«Так что же мне делать?»

Теперь его глаза заблестели, в теле почувствовалось движение. Он выглянул из окна – в нём постепенно разгорался огонь

– Вы ничего не можете делать. Оставьте, не занимайтесь этим! И слушайте; и увидьте красоту этого цветка.

Медитация – это раскрытие нового. Новое – вне и выше повторяющегося прошлого, и медитация – прекращение этого повторения. Смерть, которую несёт с собой медитация, есть бессмертие нового. Новое – вне пространства мысли, и медитация есть безмолвие мысли.

Медитация – не достижение, не погоня за видением, не возбуждение ощущения. Она подобна реке, неукротимой, стремительно текущей и затопляющей берега. Это – музыка без звука; её нельзя приручить, её нельзя использовать. Это безмолвие, в котором с самого начала перестал существовать наблюдающий.

Солнце ещё не взошло; сквозь деревья можно было видеть утреннюю звезду. Стояло поистине необыкновенное безмолвие. Не безмолвие, возникающее между двумя шумами или звуками, но безмолвие, не имеющее никакой причины, безмолвие, должно быть существовавшее в начале мира. Оно наполняло всю долину и холмы.

Две крупные совы, перекликавшиеся друг с другом, не нарушали этого безмолвия, и собака, лаявшая вдалеке на поздний месяц, была частью всего необъятного бытия. И роса была особенно обильна; когда над холмами взошло солнце, она засверкала множеством красок, испуская то сияние, которое приходит с первыми лучами солнца.

Крошечные листья джакаранды повисли под тяжестью росы; птицы прилетали для утреннего купания; они хлопали крыльями так, что роса падала с этих нежных листьев на их перья. Вороны были особенно усердны – прыгали с одной ветки на другую, просовывая голову сквозь листву, хлопали крыльями и охорашивались. На одной крупной ветви их сидело около полудюжины, и множество других птиц, совершавших своё утреннее купание, было рассеяно по всему дереву.

Это безмолвие распространялось и, казалось, оно уходит далеко за холмы. Но вот послышался обычный шум – закричали дети, раздался смех; и ферма начала пробуждаться.

День обещал быть прохладным, и холмы пока вбирали свет солнца. Это были очень древние холмы, вероятно, древнейшие в мире; их причудливые утёсы казались высеченными с величайшей тщательностью и поставленными друг на друга в особом равновесии; но никакой ветер, ничьё касание не могли вывести их из этого равновесия.

Эта долина находилась вдали от городов, а пересекавшая её дорога вела к другой деревне. Дорога была неровной; ни автомобили, ни автобусы не тревожили древнее спокойствие долины. Проезжали повозки, запряжённые быками, но их движение было частью холмов. Высохшее русло реки наполнялось водой только после сильных дождей, и его цвет был смесью красного, жёлтого и коричневого; казалось, это русло движется вместе с холмами. И жители деревни, молча проходившие мимо, были похожи на скалы.

День миновал, и к концу вечера, когда солнце садилось на западе за холмами, издалека, над холмами и сквозь деревья, пришло безмолвие, нависающее над холмами и окутывающее малые кусты и древний баньян. Когда засверкали первые звёзды, безмолвие достигло огромной интенсивности, стало почти невыносимым.

Небольшие светильники деревни погасли, и с приходом сна интенсивность этого безмолвия стала ещё более глубокой, ещё более широкой и невероятно всесильной. Даже холмы стали более спокойными, ибо они перестали шептаться и двигаться, как бы утратив свою огромную тяжесть.

Она сказала, что ей сорок пять лет; она была тщательно одета в сари, на руках её звенело несколько браслетов. Пожилой человек, пришедший с ней, назвался её дядей. Все мы сидели на полу; из комнаты виднелся большой сад с баньяном, с несколькими деревьями манго, с яркой бугенвилией и молодыми пальмами. Она пребывала в глубочайшей печали. Её руки не знали покоя; она старалась сдержаться и не разразиться словами, а может быть, и слезами. Дядя сказал: «Мы пришли поговорить с вами о моей племяннице. Несколько лет назад умер её муж, а потом умер и её сын, и вот теперь она не перестаёт плакать и ужасно состарилась. Мы не знаем что и делать. Обычны советы докторов как будто не помогают, и она, кажется, утрачивает контакт с другими своими детьми. Она всё худеет. Мы не знаем, чем всё это закончится, и она настояла на том, чтобы мы пришли повидать вас».

«Я потеряла мужа четыре года назад. Он был врачом и умер от рака. Должно быть, он скрывал болезнь от меня, я узнала об этом только в последний год или около того. Он ужасно мучился, хотя врачи давали ему морфин и другие болеутоляющие. На моих глазах он зачах и умер».

Она остановилась, почти захлебнувшись слезами. На ветке сидел голубь, спокойно воркуя. Он был коричнево-серого цвета, с небольшой головкой и крупным телом, впрочем, не слишком крупным, ведь это был всего только голубь. Вскоре голубь улетел, и после его толчка ветка качалась вверх и вниз.