– А пани Кристина как смотрит на это? – поинтересовалась я.

– Кристина в отпуске, – недовольно отрезала Луция.

Прошло десять дней, и она вновь притащила домой все спицы. Запихнутые в чемодан под кровать, они разделили судьбу красок, открыток и тетрадей с заметками о культуре краковской земли.

– Ну, и что ж? Увлечение прошло? – съехидничала я в отместку за ту таинственность, которой окружила Луция свою работу.

– Да. Уже прошло.

Только и всего! И больше – ни единого слова!

Об этой непонятной для меня скрытности сестры размышляла я по пути со школьного собрания в клуб. Там я ожидала встретить Луцию, чтобы потом вместе с нею идти домой. Если бы она не была такой замкнутой и неразговорчивой, я любила бы ее в сто раз больше! На наши вопросы, как идут у нее дела в лавке, она неизменно отвечала одной и той же короткой фразой: «Всё в порядке. Специальность практикантки требует труда, как и всякое иное занятие, поэтому нет оснований бросать ее». Такой ответ всегда очень возмущал меня. «Луция становится непонятной», – говорила я матери.

Как охотно посплетничала бы я с нею о девчатах, Кристине, вечерах в клубе, интрижках и мелких ссорах, без которых не представляла себе клубной жизни. Слова Людвики наталкивали на мысль, что клубные дела идут не так уж гладко и благополучно, как могло показаться с первого взгляда. Но увы! Из-за глупого, раздражающего отвращения Луции к сплетням я была обречена исключительно на свои собственные досужие вымыслы.

Перед дверями клуба я остановилась и прислушалась. Тишина. Оробевшая, несмелая, я всё же вошла внутрь.

«Ага, уже вернулась из отпуска», – подумала я, увидев пани председательницу, загоревшую, в новом костюме. Она читала газету. Десятка полтора девушек сидели за круглым столом, вышивая большое церковное покрывало. Луция не вышивала; она только следила за работой своих приятельниц.

– Мои паненки, – подала наконец голос пани председательница, поднимаясь из-за письменного стола. – Мне думается, что будет лучше для вас, если мы возобновим наш обычай вслух прочитывать написанные вами сочинения. Итак, – голос графини начал звучать жестко, повелительно, – в связи с несчастной историей Людвики, я хочу, чтобы вы обдумали вопрос: «Какой должна быть Молодая полька». Или, короче говоря, – «Идеал Молодой польки». Обращаю при этом ваше внимание на то, что слово «Молодая» должно писаться с большой буквы, поскольку это придает ему особенно глубокое значение. Тема, которую вы должны будете подготовить к следующему месяцу, называется «Милосердие». Я не хочу давать вам никаких указаний. Пишите так, как подсказывает сердце. А теперь – несколько слов о другом деле. Ученицы из заведения сестер уршулянок[49] дают представление под названием «Фабиола». Действие в нем происходит во времена императора Диоклетиана, в период ожесточеннейшего преследования христиан. Полагая, что вас это заинтересует, я купила несколько билетов на представление, которое состоится в воскресенье. Было бы очень хорошо, если бы вы пошли на него всей группой. Билеты у меня с собой. Может быть, Луция займется их раздачей?

Девушки поглядывали одна на другую. Что-то ни одна из них не проявляла радости по поводу сделанного председательницей предложения. Наконец Луция промолвила:

– На это воскресенье у нас был другой план.

Кристина взглянула на нее с недоумением:

– А именно?

– Поездка по железной дороге и посещение Тенчинка. Билеты на поезд у нас уже есть.

– Я ничего не знала об этом. Само собой разумеется, раз вы предпочитаете поездку на поезде, то представление отпадает.

Всем сделалось как-то не по себе. Клубистки смотрели на Луцию, словно ожидая, чтобы она уладила дело.

– Может быть, присутствующие здесь девушки сами скажут, что они предпочитают? – предложила Луция.

Под шум перешептываний, бросая неуверенные взгляды в сторону председательницы, девушки поочередно проголосовали. Результат голосования поразил меня. Тенчинек прошел большинством голосов! И только четыре голоса – в том числе и Аниели – было подано за «Фабиолу».

Клубистки были возбуждены, будто они выиграли какое-то очень серьезное и трудное дело в суде. Председательница старалась казаться равнодушной. Когда мы выходили с Луцией из зала, она сделала вид, что не заметила наших поклонов.

Едва переступили мы порог клуба, как я схватила Луцию за руку:

– Почему ваша председательница сказала о Людвике: «несчастная история»?…

– Людвика лежит в больнице.

– А что с нею?

– Покушалась на самоубийство…

Я приостановилась, изумленная, и непонимающе смотрела на Луцию. Людвика? Самоубийство? Не может быть! Ведь она была так красива! С какой умной усмешкой преподносила она Луции урок жизни! На кой же пес нужны тогда цинизм и бахвальство, которые она так расхваливала? Ведь они должны, по ее словам, принести успех и счастье. Почему же за такой уверенностью последовал такой отчаянный шаг? И вдруг меня молнией осенила мысль об аптекаре.

– Она… ожидала ребеночка? – краснея, спросила я Луцию.

– Ну вот еще! И что это тебе пришло в голову?

Так я ничего и не разузнала. А тяжело больную Людвику взяли родные, Я навсегда запомнила ее такой, какою видела в тот вечер на Плянтах,[50] запомнила ее светлое лицо с огромными блестящими глазами, выглядывающее из-за поднятого ворота плаща. Запомнились мне и ее небрежные, проникнутые горечью слова, брошенные в темноту ночи: «С тех пор как я, вместо академии, пошла мыть посуду в аптеку, человек стал для меня карликом. Надменным, когда он богат, и пресмыкающимся, когда беден».

Однако я не была уверена в том, что Людвика права. А может быть, она и сама делала только вид, что так уверена в своих взглядах?

После этого случая Луция стала еще более замкнутой и скрытной.

Что угодно могла я ожидать, только не это. Через неделю после случая с Людвикой в наше жилище ворвалась Аниеля, чем-то необычайно взбудораженная, и, едва переступив порог, сердито затараторила:

– Слушай, Луция, я тебя по-дружески предостерегаю: ты не воюй с кашей председательницей!

Луция посмотрела на нее с удивлением:

– Я воюю?

– Мы же видим!

– «Мы» – это значит кто?

– Ну, Зуля, Казька, я, Целинка…

– Зуля и Казя всегда повторяют чужие мнения. В данном случае, видимо, твои. А Целинка способна только льстить. В остальном же она безнадежно глупа.

– Пусть будет так. Но зато у нее больше ловкости, чем у тебя. Я тебя по дружбе предостерегаю: ты лучше с Кристиной не конфликтуй.

– Но пойми ты…

– Не перебивай! Всё, что делает она, ты критикуешь. Никогда ни о чем не спрашиваешь ее, ни в чем не советуешься. Будто ты умнее всех. Ты могла, конечно, проводить эти беседы о краковской земле, и о культуре, и пес знает о чем! Могла устраивать дискуссии о книжках, но следовало бы ведь предварительно спрашивать Кристину, нравится ли ей это. А ты сразу – бух! «Предлагаю посвятить сегодняшний вечер чтению фрагментов из книги «Девушки с Новолипок». И – трах! бах! – вытаскиваешь уже книжку. Словно тебя вовсе и не касается, что за письменным столом сидит Кристина и слушает. Как будто ты совсем стыд потеряла. Ведь это же всё ее оскорбляет! Понимаешь? И я совсем не удивляюсь, что она отменила твои беседы. Или с этими народными картинками! И что тебе в голову пришло? Верно, конечно, что те японки были совсем некрасивы и даже испачканы мухами, но зачем всё-таки понадобилось тебе сразу же сдирать их со стен? Ты, видимо, не знала, что их пожертвовала клубу одна из подруг Кристины?

– Знала, и именно потому…

Но Аниеля не дала ей докончить.

– Ну вот, видишь! Знала и всё же содрала, чтобы повесить на их место свою мазню. И стоило тебе надрываться! Всё равно Кристина велела снять твои картинки и повесить на их место что-нибудь другое. Ты напрасно только тратила свои деньги на краски…