Когда они вышли, Блох понял, что они далеко за городом, в районе аэропорта. Сейчас, ночью, здесь было очень тихо. Блох шел рядом с девушкой, но не похоже было, что он собирается ее проводить или тем более провожает. Немного погодя он притронулся к ней. Девушка остановилась, повернулась к нему и тоже его тронула, да с такой жадностью схватила, что он испугался. Сумочка в ее свободной руке на какой-то миг показалась ему менее чужой, чем она сама.

Несколько минут они шли рядом, но не вплотную и не притрагиваясь друг к другу. Только на лестнице он опять до нее дотронулся. Она побежала; он шел медленнее. Поднявшись наверх, он узнал ее квартиру по тому, что дверь была широко распахнута. Она появилась в темноте; он подошел к ней, и они тут же стиснули друг друга в объятиях.

Когда утром, разбуженный шумом, он выглянул в окно, то увидел шедший на посадку самолет. Мигание его бортовых огней побудило Блоха задернуть занавеску. Они вообще не зажигали света, ночью окно не было занавешено. Блох лег и закрыл глаза.

С закрытыми глазами он странным образом утратил способность что-либо представлять себе. Как ни наделял он вещи в комнате всякими признаками, пытаясь их вообразить, он ничего представить себе не мог; даже самолет, который только что у него на глазах садился и чей вой при торможении сейчас, на посадочной полосе, он узнал, Блох не мог представить себе. Он открыл глаза и уставился в угол, где находилась кухонная ниша: он старался запомнить чайник и увядшие цветы, торчавшие из мойки. Но едва закрыл глаза, не смог представить себе ни цветы, ни чайник. Он попытался помочь себе, употребляя для этих вещей не просто слова, а целые предложения, в надежде, что рассказ, составленный из таких предложений, поможет ему представить и сами вещи. Итак! Чайник засвистел. Цветы подарил девушке ее приятель. Никто не снял чайник с электроплиты. «Заварить чаю?» — спросила девушка… Все напрасно. Когда это сделалось совсем невыносимо, Блох открыл глаза. Девушка рядом с ним спала.

Блох стал нервничать. С одной стороны — эта навязчивость окружающей обстановки, когда глаза у него открыты; с другой — еще большая навязчивость названий всех окружающих вещей, когда он глаза закрывал! «Может, это оттого, что я переспал с ней?» — подумал он. Блох пошел в ванную и долго стоял под душем.

Когда он вернулся, чайник и в самом деле засвистел.

— Меня разбудил душ! — сказала девушка.

Блоху показалось, что она впервые прямо к нему обратилась. Он никак еще не придет в себя, ответил он. А почему в заварочном чайнике муравьи?

— Муравьи?

Когда кипящая вода полилась на чаинки на дне заварочного чайника, он увидел вместо чаинок — муравьев, которых когда-то ошпаривал кипятком. Он отодвинул занавеску.

Чай в открытой жестянке — свет проникал туда лишь сквозь маленькое круглое отверстие в крышке — странно освещался отблеском стенок. Блох, сидевший за столом с жестянкой в руках, пристально смотрел в отверстие. Его забавляло, что его так привлекает необычное свечение чаинок, а попутно он беседовал с девушкой. В конце концов он закрыл чайницу крышкой и замолчал. Девушка ничего не заметила.

— Меня звать Герда! — сказала она.

Блох вовсе не стремился это знать. Она ничего не заметила? — спросил он, но она уже поставила пластинку, итальянскую песенку, исполнявшуюся под электрогитары.

— Мне нравится его голос! — сказала она.

Блох, которому итальянские шлягеры были безразличны, промолчал.

Когда она ненадолго ушла, чтобы купить чего-нибудь к завтраку («Сегодня понедельник!» — сказала она), Блоху наконец представилась возможность все спокойно разглядеть. За завтраком они много разговаривали. Блох скоро заметил, что она разглагольствует о вещах, о которых он только что ей рассказывал, будто о своих собственных, тогда как он, упоминая что-то, о чем она перед тем говорила, всегда либо осторожно ее цитировал, либо уж если передавал своими словами, то всякий раз добавлял холодное и отмежевывающее «этот твой» или «эта твоя», словно боялся как-то смешать ее дела и свои собственные. Говорил ли он о десятнике или хотя бы о футболисте по фамилии Штумм, она могла тут же совершенно спокойно и запросто сказать «десятник» или «Штумм»; тогда как он, после того как она упомянула знакомого по имени Фредди и ресторанчик под названием «Погребок Стефана», всякий раз, отвечая ей, говорил: «этот твой Фредди» и «этот твой „Погребок Стефана“». Все, что она рассказывала, было не таким, чтобы углубляться в это, и еще его коробило, что она так бесцеремонно, как ему казалось, пользуется его словами.

Несколько раз, правда, беседа становилась для него такой же естественной, как и для нее: он спрашивал, а она отвечала; она спрашивала, и он совершенно естественно отвечал.

— Это реактивный самолет?

— Нет, это винтовой.

— Где ты живешь?

— Во Втором районе.

Он чуть было даже не рассказал ей о драке.

Но потом все начало раздражать его еще больше. Он хотел что-то ответить ей, но оборвал себя на полуслове, решив, что то, что скажет, пожалуй, и без того известное. Она забеспокоилась, принялась ходить взад и вперед по комнате; искала себе занятия и время от времени глупо улыбалась. Полчаса или больше они скоротали, переворачивая и меняя пластинки. Она встала и легла на кровать, он присел на край рядом. Идет ли он сегодня на работу, спросила она.

Внезапно он стал ее душить. И сразу сдавил шею что было силы: она даже не успела подумать, что это шутка. Снаружи, на площадке, Блох слышал голоса. Ему было смертельно страшно. Он заметил, что из носу у нее течет какая-то жидкость. Она хрипела. Наконец он услышал, будто что-то хрустнуло. Как будто на тряском проселке снизу в машину ударил камень. На линолеум накапала слюна.

Напряжение было так велико, что он сразу устал. Он лег на пол, не в силах заснуть и не в силах поднять головы. Он слышал, как снаружи кто-то хлопнул тряпкой по дверной ручке. Прислушался. Нет, почудилось только. Значит, он, видимо, все-таки заснул.

Он довольно скоро очнулся и, едва очнувшись, сразу ощутил себя со всех сторон открытым; как если бы в комнате сквозило, подумал он. А он даже нигде не содрал себе кожу. Тем не менее ему представлялось, будто у него из всего тела сочится сукровица. Он встал и протер все вещи в комнате посудным полотенцем.

Он выглянул в окно: внизу какой-то человек с охапкой костюмов, висевших на платяных вешалках, бежал по газону к фургончику.

Блох спустился на лифте и довольно долго шел все время в одном направлении. Позднее, на пригородном автобусе, он доехал до конечной станции трамвая, а оттуда поехал в центр.

Когда Блох пришел в гостиницу, оказалось, что там, решив, что он больше не вернется, убрали из номера его портфель. Пока он расплачивался, коридорный принес портфель из своей каморки. По белесому кольцу на портфеле Блох догадался, что на нем стояла молочная бутылка с мокрым донышком; пока портье набирал сдачу, Блох раскрыл портфель и сразу заметил, что туда кто-то лазил: ручка зубной щетки выглядывала из кожаного футляра, а карманный приемник лежал сверху. Блох повернулся к коридорному, но тот успел скрыться в каморке. Конторка стояла близко к стене, поэтому Блох мог одной рукой притянуть к себе портье, а другой, переведя дух, сделать у самого его лица финт. Тот дернул головой, хотя Блох его даже не задел. Коридорный в каморке затаился. Но Блох уже вышел с портфелем.

Он успел еще до обеденного перерыва попасть в отдел персонала фирмы и получить свои бумаги. Блоха удивило, что бумаги еще не готовы и что понадобились еще какие-то телефонные переговоры. Он попросил разрешения позвонить и набрал номер бывшей своей жены; но подошла девочка, ответила заученной фразой, что матери нет дома, и Блох положил трубку. Тем временем бумаги подготовили; он сунул налоговую карточку в портфель, но когда собрался спросить служащую отдела о причитающемся ему жалованье, той уже не оказалось на месте. Блох оставил на столе деньги за телефонный разговор и вышел на улицу.