Фигура и внешний вид этой актрисы заставили бы любого свернуть себе шею, однако в ней недоставало чего-то жизненного, плотского. В ней совершенно не чувствовалось крови, пота или слез. То есть она выглядела как робот или кукла, скажете вы, но это не так. По-английски я назвал бы ее «pale», то есть «бледной» или «прозрачной», но и это не совсем верно. А в китайском языке я не знаю подобных определений.

Фигура ее была совершенной. Прекрасно вылепленные нос, глаза, рот, подбородок; безукоризненные волосы, плечи, бедра, ноги; зад, грудь, икры — ни прибавить, ни убавить. Но при взгляде на нее у меня не возникло никакого желания. Некоторые парни признаются, что их совершенно не возбуждают слишком красивые девушки, но я-то совсем другое дело. Если я как следует захочу, то возьму любую без проблем, какой бы умопомрачительной красоткой она ни была. Нет, эта женщина казалась бесплотной не по причине своей идеальной фигуры.

Хотя нет, «бесплотная» — определение не совсем верное. Помню, я представился ей, извинился за опоздание, приоткрыл дверь и пригласил садиться. Актриса взглянула на меня поверх своих очков. В самом этом движении не было ничего странного, но у меня по спине пробежал холодок.

Мы уже выехали из аэропорта, а она так и не произнесла ни слова.

А потом, несмотря на шум ветра (машина была с откидным верхом) и рев мотора, я услышал ее голос:

— Какой красивый город!

Я глуповато переспросил: «А?» — и тотчас же осекся, потому что вел себя как идиот. Я прекрасно расслышал ее с первого раза, но был действительно сильно изумлен — ведь именно в тот момент я подумал, что она несколько странновата, а не разговаривает потому, что либо она немая, либо презирает меня.

— Простите? — сказал я, но она ничего не ответила. — Вы первый раз в Сингапуре? — продолжал я, глядя на нее через зеркало заднего вида.

В ответ снова молчание, лицо бесстрастно. Тут я подумал, что, возможно, вопрос мой был слишком банален, что мне следовало спросить о чем-нибудь пооригинальнее, например: «Любите ли вы Пруста?» или: «Какого вы мнения о коммунистической партии?», а еще: «Жаркое из какой дичи вы предпочитаете — из утки или голубя?» Но вот что удивило меня больше всего. Меня абсолютно не разозлил тот факт, что она не хочет со мной говорить. У меня было такое впечатление, будто бы я приблизился к ужасно хрупкой скульптуре.

— Тебе она кажется странной? Ну а я, что, не кажусь такой? — спросила меня Мэт, когда мы после супа из акульих плавников принялись за гигантские морские ушки — моллюсков по пять долларов штука.

Только что Мэт долго разговаривала с одним из официантов: «Вот тут приходил ваш батюшка, — говорил официант, — и заметил, что ваша учеба в Нью-Йорке была ошибкой, а еще он сказал, что после Нью-Йорка вы ушли из дома и предпочитаете жить с каким-то охламоном-японцем». «Боже, какой идиот, — отвечала Мэт, — он все еще считает меня ребенком». Официант, конечно, знал, что этот самый «охламон» — это я, но, должно быть, считал, что я не понимаю по-китайски. К тому же ему пришлось очень не по душе то, что молодой японец заявился в такое сокровенное место, как «Су До Донг», где обычно отдыхают китайские бизнесмены, так как он употребил более резкое выражение, нежели «охламон», улыбаясь мне при этом прямо в глаза. Мэт не обратила на это никакого внимания.

— Ты — символ величия Азии.

— Я тоже так думаю, — совершенно серьезно ответила Мэт. Она не из тех, кто легко стушевывается.

— Так, значит, я что-то вроде супа из акульих плавников или морских ушек! — прибавила она, смеясь.

Она рассказала мне, что ей случалось ненавидеть Нью-Йорк именно потому, что там невозможно было найти такого супа или ушек. Такая вот сила у этих блюд. Правда, это не обычные кушанья, а вкус, делающий вас своим рабом. Как наркотики. Эта актриса была из того же разряда.

— Так что же в ней все-таки странного?

Уже дома Мэт снова заговорила об этой женщине.

— Ну, я не настолько долго общался с нею, так что вряд ли отвечу на этот вопрос, — произнес я довольно неопределенно.

Квартиру, где мы находились, я снимаю с прошлого лета. До меня здесь жил высокопоставленный офицер японских Сил самообороны, а еще раньше здесь размещался отель для зажиточных иностранных туристов.

Здесь мы и жили с Мэт. Поскольку следующей весной она собиралась вернуться в Нью-Йорк, ей было проще жить у меня, чем в гостиничном номере. Ей пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы найти отель, где в стоимость номера был бы включен молодой японец с легким нравом, который не осложнит ей жизнь в будущем и который, помимо прочего, отлично умеет делать приветливую мину на лице.

Конечно, у нее не было ни малейшего намерения выйти за меня замуж. Она часто говорила мне, что любит меня, и мне кажется, что она не лгала. Многие девушки смотрят на любовь точно так же. Я знавал одну, похожую на Мэт. Она приезжала ко мне с Ибицы. Еврейка, родившаяся в Швейцарии, она была дочерью банкира, представителя высших слоев буржуазии. Училась она частным образом, только у специально приглашенных преподавателей, но в пятнадцать лет она сбежала из дома и стала путешествовать по разным курортам — Ривьера, Форт-Лодердэйл, Акапулько, Ибица. Стиль ее жизни заключался в том, чтобы спать с мужчинами различных цветов кожи. С ней я ездил на Бали, Кота-Кинабалу и еще на Мальдивы. Эта девушка ни в чем не испытывала недостатка. Нельзя сказать, что она легкомысленно относилась к таким вещам, как верность, или была аморальным человеком, нет, напротив, на сей счет она была почти щепетильна. Такие, как она, познали в жизни все: секс, наркотики, алкоголь, высокую кухню, но ничто из перечисленного не смогло их погубить. Она хотела преуспеть в жизни, оставаясь свободной. Она говорила мне: «Мораль, верность — это оружие, к которому прибегают только те, кто не познал наслаждения. Но, как мне кажется, это потому, что я еще молода. У меня много знакомых женщин постарше, которые похожи на меня, но все они в конце концов стараются ухватиться за кого-то».

Странно, но что-то тянет меня к таким барышням. Моя первая любовь была активисткой группы в колледже. Ей только-только исполнилось четырнадцать, но она обожала проводить ночи напролет на дискотеке, куда ходили чернокожие американские солдаты с базы Йокосука. Девушка, лишившая меня невинности, бросила школу и отправилась в Индию, а затем в Пакистан. Там она неоднократно подвергалась насилию, после чего перебралась в Америку, где снова пошла учиться, чтобы стать впоследствии адвокатом.

Когда я говорю, что меня тянет к таким девицам, на самом деле я хочу сказать, что они мне нравятся. Иногда я спрашиваю себя: а не была ли моя мать такой же? На самом деле нет, я это знаю. Я ведь из тех, кто любит сам докапываться до сути. Но мне хочется думать, что она была такой в другой жизни, я даже уверен в этом, что была…

«Так что же такого странного в этой актрисе?» — не отставала от меня Мэт. Эта история не дает ей покоя. И не потому, что она боится, что я влюбился в ту женщину. За исключением двух или трех случаев, как, например, с той девушкой с Ибицы, я не сплю со своими клиентами, и Мэт это отлично знает. Ее интересует не характер моих отношений, а сама личность актрисы.

Меня не очень-то обеспокоило, что она не пожелала отвечать на мой вопрос. Но вот что меня сбило с толку и удивило: когда мы подъехали к отелю, я показал ей на вывеску и произнес: «Вот мы и в «Раффлз»». С этими словами я взглянул в зеркало заднего вида, чтобы посмотреть на ее реакцию, и тут заметил, что она плачет. Мне часто приходится встречать плачущих людей, но здесь я впервые увидел, как человека сотрясают неслышные рыдания, причем без видимых признаков печали на лице. Я бы сказал, что она плакала… равнодушно. Когда мы вошли в холл, она почти успокоилась, но сердце все равно тревожно билось у меня в груди. «Э-э, она сюда приехала отнюдь не в отпуск», — подумалось мне.

Пока я оформлял документы, актриса рассматривала длинную стойку, на которой рядами выстроились стаканы с коктейлем «Сингапур Слинг», и картины на мраморных стенах холла, изображавшие виды гостиницы в девятнадцатом столетии вместе со знаменитым Баром писателей.