Кто-то из соседей открыл дверь, и через минуту в комнату робко вошел щуплый, невысокий человечек в мятом костюме, с чемоданом в руке. Вид у него был растерянный и встревоженный.
— Явился, значит? — сразу наливаясь злостью, прогудела из-под одеяла больная. — Не запылился?
— Приехал, Машенька, приехал, как велела, — ответил человечек, осторожно ставя чемодан на стул.
Тут он заметил врача и галантно поклонился.
— Мое почтенье. Глумов Василий Евдокимович, супруг, так сказать, — и, потирая озябшие руки, с наигранной бодростью спросил: — Ну-с, так как наша больная?
— Не радуйся, не радуйся, выздоровлю, — пробасила в ответ та. — Тогда ты у меня порадуешься.
— Ну, что ты, Машенька, — сконфузился Глумов. — Что ты, ей-богу, говоришь.
— Знаю, чего говорю.
Ольга Николаевна поспешила дописать рецепты, дала последние наставления больной и простилась. «Какая смешная и противная пара», — брезгливо подумала она.
Глумов все так же галантно, с поклонами проводил ее до дверей, в передней подал пальто и на прощание сказал:
— Будет время, заглядывайте к нам в парикмахерскую, на углу Гоголя и Первомайской. Посажу к лучшему мастеру. Будете несказанно довольны. Золотые руки. Цены нет.
В комнату он возвратился снова робкий и притихший.
— Что, еще за одну юбку уцепился? — подозрительно пробасила из постели супруга. — Вот погоди, встану.
— Ну что ты, Машенька, что ты, — суетливо и озабоченно ответил Глумов. — Тут такое дело, Машенька, произошло, уму непостижимо.
— Какое еще дело?
— Совершенно невозможное! Чужой чемодан из поезда унес. Абсолютно чужой!
— Ладно врать-то. Твой это чемодан. Ослеп, что ли?
— В том-то и дело, Машенька! Похож, но не мой. Это я только по дороге понял. По тяжести, так сказать. А со мной в купе один паренек ехал и одна… Впрочем, не в этом дело.
— Опять?.. — грозно прорычала из постели супруга, тяжело приподнявшись на локте. — Не мог пропустить, ирод?
— Ах, Машенька, — плачущим голосом сказал Глумов. — Ты в главное вникни. Чужой чемодан, понимаешь? И в нем… Я по дороге заглянул. Странный такой порошок. Серый. Понять не могу, что это может быть. Ты вот погляди.
Он торопливо открыл чемодан и вынул туго набитый, завязанный шнурком целлофановый мешочек, за ним другой, третий и выложил их на стол. Потом взял один и поднес супруге.
— Вот видишь? — и удивленно повторил: — Уму непостижимо, что это может быть.
Та с любопытством осмотрела мешочек, помяла, понюхала его и, положив возле себя на одеяло, спросила:
— А еще чего там?
— Тряпки какие-то, совершенные тряпки, — махнул рукой Глумов и нерешительно добавил. — Может, в милицию отнести?.
— Я те дам в милицию! — грозно ответила Мария Федоровна, откидываясь на подушки. — А ежели ценность какая? Они там сразу ее к рукам приберут.
— Ну, какая же это, Машенька, ценность? — разводя руками, усмехнулся Глумов. — Небось удобрение какое-нибудь или там лекарство. Что же мы с ним делать будем? — и опасливо добавил: — А его, наверное, уже ищут. Парень тот, конечно, заявил. Это, Машенька, уголовно наказуемое дело. Присвоение, так сказать.
— Ладно тебе пугать-то. Ищут его…
— Но что же делать?
— Перво-наперво узнать надо, что за вещь. Может, и в самом деле лекарство. Я вон, когда в аптеке уборщицей работала, наслышалась. Лекарство лекарству рознь. Другим цены нет, лекарствам-то.
Глумов, однако, был в явном замешательстве. Душонка его раздиралась противоречиями. С одной стороны, нехорошо, конечно, присваивать чужое, непорядочно. С другой, это чужое могло и в самом деле стоить немало. И тогда Машка уж наверняка пропишет его обратно. И можно будет не раз потихоньку кутнуть с Зиночкой, новой их мастерицей. Но, с третьей стороны, можно и ответить, ведь парень-то, конечно, заявил. Последнее было так страшно, что и подумать невозможно. Что такое, например, ОБХСС, Глумов знал по собственному опыту, когда у него в парикмахерской однажды обнаружилась недостача дорогого одеколона, хны и салфеток. Господи, что он тогда пережил! Чудо его спасло, просто чудо. В то же время надо быть круглым идиотом, чтобы своими руками отдать, может быть, целое богатство. Но тогда что же делать?
— Значит, так, — решительно объявила Мария Федоровна, снова приподнявшись на локте. Плоское, обрюзгшее лицо ее с бородавками под ухом и возле носа было суровым. — Значит, так, — повторила она. — Первым делом надо разузнать, что это за порошок такой. Понял? Отсыпь в коробочку. Ну! — и указала пальцем на мешочек, лежащий возле нее.
Глумов с готовностью подскочил к кровати, взял мешочек и, отойдя к столу, с трудом, ломая ногти, развязал его. В нос ударил какой-то странный, неприятный запах. Глумов поморщился. Потом достал из буфета спичечный коробок, высыпал спички в ящик и осторожно наполнил коробок странным порошком. При этом в носу у него засвербило, глаза наполнились слезами, и он громко чихнул.
— Ну, ты! — прикрикнула с постели Мария Федоровна. — Не просыпь гляди.
— Что ты, Машенька, как можно.
Он снова завязал мешочек, положил его вместе с остальными обратно в чемодан, захлопнул крышку и с усилием потащил его к шкафу.
— Давай его сюда, олух, — приказала Мария Федоровна, ткнув пальцем под кровать.
Глумов послушно изменил направление, подтащил чемодан к кровати, затем стал на колени и принялся задвигать его подальше, к самой стене.
Когда Глумов, отдуваясь, наконец поднялся на ноги и стал отряхивать колени, Мария Федоровна отдала новый приказ:
— Завтра утречком забежишь в мою аптеку. Ну, где работала. Помнишь небось?
— Конечно, Машенька, а как же?
— То-то. Спросишь Нинель Даниловну. Только гляди у меня. Убью, если что. Я теперь нервная стала.
— Ну что ты, Машенька, как можно? — слабо возмутился Глумов, опускаясь на стул.
— Так и можно. Скажешь, что от меня. Покажи ей коробок, пусть определит. Если что, знакомый, мол, дал. И все. Про чемодан ни слова, понял? И домой. А потом я решу, чего дальше.
— Понял, Машенька, понял. Все сделаю, как велишь.
«Дура ты темная, — с презрением подумал он. — Разве так коммерческие дела делают? Уж я-то знаю, как надо». Тем не менее в аптеку Глумов решил зайти: «Нинель — это интересно. Нинель…»
Утром вертлявая его фигурка уже появилась у аптечного прилавка за высокой стеклянной витриной. Работавшая там девушка в белом халатике, выслушав его просьбу, приоткрыла дверь за своей спиной и крикнула:
— Нинель Даниловна, к вам пришли!
Через минуту к Глумову вышла, точнее даже выплыла, высокая, статная женщина в белом халате, с густо подведенными глазами на свежем, румяном лице и высоко взбитыми, ярко-рыжими волосами, на которых чудом держалась беленькая крахмальная шапочка.
Глумов застыл от восхищения. Как большинство маленьких мужчин, он любил именно таких женщин, крупных и представительных. Но, боже мой, тут была еще и ослепительная красота вдобавок. «Ах, если бы…» — мелькнуло у него в голове.
— Можно вас на одну минуточку? — проникновенно сказал он и, понизив голос, добавил: — Хотелось бы поговорить с вами тет-а-тет.
— Пожалуйста, — с ленивым достоинством произнесла Нинель Даниловна.
Они отошли к стеклянной витрине.
— Прежде всего разрешите представиться: Глумов Василий Евдокимович, — он поклонился, слегка шаркнув ножкой.
— Очень приятно, — насмешливо ответила Нинель Даниловна, сверху вниз поглядывая на неожиданного посетителя. — Что скажете?
— Вы должны знать мою… — Глумов слегка замялся, — бывшую супругу Марию Федоровну.
— Ах да, да, — слегка оживилась Нинель Даниловна, двумя руками поправляя шапочку на волосах.
Видимо, это имя вызвало у нее какие-то приятные воспоминания.
— Так вот, — продолжал Глумов, не спуская глаз со своей собеседницы, — мы… то есть я… хотели бы у вас, так сказать, проконсультироваться. — Он торопливо достал из кармана заветный коробок и протянул его Нинель Даниловне. — Что бы это могло быть, как вы полагаете?